путь сокола и…
Сокола. Если твари охотятся за соколами, значит, Энгле сейчас в большой беде.
– Я пойду, – заявил Ним, поднимаясь со скамьи. – Выпустите меня. Мой друг в опасности, между прочим, из-за вашего Господина Дорог. И если я могу ему помочь, я помогу.
– Каким образом? – Жалейка чуть не поперхнулся варевом ворожеи. – Ты сам-то понять не можешь, куда тебе надо и чего ты хочешь, мотает тебя туда-сюда, как листик на речной глади, так как другому поможешь? Не-е, друг, чтобы помочь кому-то, нужно сначала помочь самому себе.
Ворожея ласково улыбнулась Жалейке, убрала со лба его медовые кудри, будто он был ей ближе сына родного.
– Молодец, Жалейка. Умные речи говоришь. А ты, Мальчик-с-Камнем, слишком молод, слишком быстр, слишком чужд. Учись слушать и видеть, учись думать и понимать, и мир, быть может, откроется тебе с правильной стороны.
– Нет нужды, – процедил Ним и отвернулся.
– Он сейчас скажет, что хочет домой, – добавил Велемир. – Вы правы. Слишком чужд. Себе чужд и разуму своему. Никак не поймёт, чего ему надо. И моих сил больше нет с ним нянькаться, Мейи достаточно. С ней и так непонятно ничего, ещё этого здорового мужика уговаривать. Вернусь обратно, и пусть сами разбираются без меня дальше.
– Вот, и в тебе голос проснулся! – Таволга едва не хлопнула в ладоши, такой радостной стала, как девица у ларька с цветными лентами. – А тебе что совесть говорит? Вижу, ты юноша серьёзный, и совесть у тебя должна быть крепкая, настоящая. Скажи мне.
Она обвила пальцами ладонь Велемира, будто они были уединившимися влюблёнными. Велемир смутился, рассеянно провёл по волосам и жадно, требовательно уставился на ворожею.
– Хочу, чтобы с моей семьёй всё было по-старому. Чтобы отец дома был и матери с сестрой ничего не грозило. Чтобы можно было возить мёд и свечи на торг в Коростелец. Но прежде хочу, чтобы эти двое нашли свои места и осели там, чтобы сняли с моих плеч груз волнений за их судьбы.
– Какой хороший мальчик! – Таволга возликовала. – Мужчина почти. Хорошо, это хорошо. Им повезло, что они встретили тебя. Верю, будет, будет всё, как пожелаешь. Устроишь их скоро, очень скоро, а потом и сам домой повернёшь. Совесть твоя чистая, не болит ни за что, но очень боится отяжелеть, пятнами покрыться.
Мейя вжалась в стену, когда взгляд Таволги вдруг посуровел и обернулся к ней.
– А тебя, девочка, я спрашивать не стану. Совести твоей я не вижу: так она черна. Если б не Жалейка, не приняла бы тебя никогда, и погибай ты от лап тварей безликих под запертыми дверями моего дома.
Мейя побледнела хуже бумажного листа, глаза тут же налились слезами. Ним пожалел её: ворожея не могла знать, через что прошла Мейя, поэтому слова её оказались так жестоки. Велемир положил руку на плечо Мейи, она вздрогнула, будто собралась вскочить и бежать, но успокоилась, узнав друга.
Снаружи что-то творилось. Окна заволокло тьмой, стены дома дрожали, будто от сильного ветра, завыла печная труба. Что-то смутно напоминающее сильную грозу, а может, очередное необъяснимое нечто – Ним устал строить догадки. Ему хотелось взяться за блокнот, нарисовать что-то монотонное и успокаивающее, с множеством мелких деталей и штрихов. Вспомнились и прекрасные, будто светящиеся изнутри картины на дереве, какие могли научить писать мастера Солоноводного… Права оказалась ворожея: он сам сейчас не знал, чего больше хотел.
– Как твои ноги? – спросила Таволга у Жалейки. Жалейка опустил ресницы и пробормотал:
– Неплохо вроде бы…
– Сапоги не хуже подков?
Велемир вскочил, словно его ужалил кто-то, скривил рот в ярости и презрении и выставил на Жалейку палец.
– Так я и знал! Меченый!
Жалейка осуждающе покосился на ворожею, а та ухмыльнулась, и Ним подумал, что она, должно быть, нарочно спросила.
– Меченый. – Жалейка выпрямился во весь рост, гордо упёр руки в бока. – Что с того? Спас тебя и твоих олухов-дружков, а мог бы ничего не делать, сам удрал бы скорее.
– Вот откуда про Морь знаешь! Сам переболел! Прав я?
– Прав.
Жалейка присел обратно и стянул сапог. Ним почувствовал себя как в дурном сне, когда вместо привычной человеческой стопы показалась козлиная нога: тонкая, покрытая жёсткой белой шерстью, заканчивающаяся острым чёрным копытцем. Жалейка снял и второй сапог, задрал повыше штаны, оголяя козлиные ноги до колен, и вскинул голову со злым упрямым торжеством: вот, мол, смотрите, каков я.
Велемир выглядел так, будто его вот-вот стошнит прямо в хозяйский чугунок.
– Доволен ты? – спросил Жалейка.
– Это ты теперь доволен, – произнесла Таволга, хлопая Жалейку по спине. – Совесть твоя была нечиста, а я её облегчила. Не бойся, в моём доме с тобой ничего не сделают.
– А натравят кого если? Как выйдем, так разнесут молву.
– Значит, примут камень тяжёлый на сердце. Значит, ничего не вынесут из встречи со мной. Не бойся, милый, не бойся ничего: близок тот час, когда слепцы прозреют, а глупцы поймут, что были не правы.
Ним понял, о чём она говорила. Ему самому не пришло бы в голову сказать кому-то о том, что Жалейка – меченый, после всего, что тот сделал для них. Открывшаяся вдруг тайна протянула от Жалейки к Ниму тонкую, но крепкую ниточку, и к Велемиру с Мейей, он надеялся, тоже…
– Поэтому ты хочешь в гильдию, – прошептала Мейя. – К таким же, как ты… Но разве не убийцы они? Разве эти твари, как вы говорите, безликие… не меченые шуты?
– Хочу дудеть и плясать, не прятаться в сапоги жмущие и не пытаться шагать, как человек обычный, – гордо ответил Жалейка. – Метка моя – сила моя, напоминание, что был на волосок от смерти, а спасся всё-таки.
– Не нужно поспешно бросаться словами, – предостерегла ворожея. – Некоторые тайны не хотят раскрываться, и значит, им надо позволить дозреть. Я не могу пока понять, что за тем скрывается, но чую, одним и тем же веет и от безликих, и от меченых. – Заметив смущение Жалейки, она добавила: – Ты не таков. Не про тебя говорю.
– Он отогнал тварь, – задумчиво добавил Велемир. – Они меченых боятся?
– Кого-то или чего-то точно бояться должны. То знает главный наш, Истод, но куда-то сгинул он, никто не может нащупать его.
Таволга всё заглядывала в окно, а на гостей посматривала так, будто они её тяготили. Ним и сам понимал: тяготили, точно, как же иначе. Вломились без приглашения, ладно Жалейка, так он ещё троих незнакомцев с собой притащил. Никому бы не захотелось такого.
Дом ворожеи всё ощутимее подрагивал, качался, будто не на земле стоял, а болтался на ветках дерева. Ним подумал, что, может, это ноги-столбы выросли настолько, что избу колышет на ветру, мотает, как огородного пугача на долгой палке. Подумал и понял, что качка, разговоры и запахи отваров уморили его так, что глаза начали слипаться, а голова заполнилась сладким туманом без видений и мыслей.
Уже потом, проснувшись ночью, он понял, что Таволга нарочно навела на них мороку, уж неясно, пытаясь навредить или добра желая. Зато снаружи успокоилось, притихло так, как затихает после страшной грозы.
Утром Таволга предупредила, что двери её избы всегда открываются на нужный путь – не на тот, что привёл путников к ней в прошлый раз. Прозвучало это достаточно путано и пугающе, так, словно изба колдуньи стояла на гребне разных миров или, может, сама делила мир надвое. Уже собираясь уходить, Ним задал самый безобидный из тех вопросов, что вертелись на языке:
– Что есть морок? Вы – молодая или вы – старая? Дом без окон или светлая изба?
– А это, – Таволга улыбнулась и коснулась пальцем носа Нима, словно он был младенцем, – решай сам. Во что тебе хочется верить?
Дверь ворожеиной избы распахнулась на тропу: широкую, утоптанную, вьющуюся сквозь еловый лес. Для Нима
