плёнка, как задышала электрическая тишина.
И взвыли саксы! Застучало! Ду-ту! Ту-ту! Ду-ту! Ту-ту! Ду-ту! Ту-ту! И в этот ритм ворвался, дуром взвыл странный, непривычный, чужой голос на чужом языке. Толпа у входа надавила и спрессовалась у невидимой черты дощатого помоста, а сзади раздался восторженный визг малышни.
Это была та же «песня комбайнёра»! Класс! Танцоры оглянулись – а со сцены уже спрыгнула Зоська, за ней Витька, Колька, ещё Валька Нестеренко – и пошли клином – прямо в центр площадки – твист-твист, твист-твист, раз-раз! раз-раз!
И впереди твистовала Зоська. Шаг-раз-два, шаг-раз-два! И вышивали они «ленинградским» стилем такую дорожку, что Стас должен был (просто обязан был!) гордиться! И шла (шаг-раз-два! шаг-раз-два!) Зоська прямо навстречу Игорьку. И смотрела хитро, с прищуром, чуть прикусив губу, глаза горели – и шла на него! Раз-два-два! Отпрянул в сторону Ромка, отскочил Тарас, глядя во все глаза, – завтра чёрт знает что будет, но надо быстро-быстро запомнить то, о чём только слышал, о чём в Киеве только шептались. Лизка стояла столбом, с самым дурацким видом, широко распахнув очевидно коровьи очи, так и держала Игорька за руку, а тот таращился на подходившую Зоську и танцевавших её друзей.
А вдали какой-то самый отчаянный мальчишка, плюнув на всё, шёл уже сзади и неуклюже крутил бёдрами, стараясь попасть в ритм, за ним завертелся ещё один – и за Зоськой, за Зоськой! Ещё бы! Такая девочка, такая по… Да к чёрту! Такая юбочка, такая попочка!
И в метре от Игорька твистёры развернулись в круг и пошли-пошли-пошли «вышивать». Мама моя родная! А Зоська, вполоборота к Игорьку, улыбнулась, только ямочки запрыгали.
– Игорь, привет! Давай с нами!
Игорь дёрнулся, остановился, опять дёрнулся, потом, не в силах сдержаться, вырвал руку из цепких пальцев Лизаветы да и встал рядом.
– Покажи!
– Это просто. Смотри! Раз-два-два! Раз-два-два! Лови ритм! Держи! Давай!
И что было Лизе делать – дурой стоять в центре площадки? Не могла она выдержать, топнула ногой и ушла к входу, чуть не плача от бессилия.
А над вертящейся толпой невидимым духом летал Мистер Leather Man и голосил во всё горло: «Твистуй, детка!»
5
Игорь и Зося отошли от центра танцплощадки, держась за руки. В будке киномеханика бушевал пожар истерики – Витька спасал катушку, его знакомый киномеханик Валька Тимощук, веселый пропойца, держал оборону, как-то забалтывая зубы подпрыгивавшей от возмущения Маргарите Зиновьевне Кущицкой, очень почтенной и сдобно-пышной даме, народ на площадке расплёскивался от центра, пыхтя, вытирая пот и возбуждённо перешёптываясь. Все смеялись, шутили, знакомые бросали хитрые взгляды на Зоську и Игоря.
– Уф-ф-ф! – Игорь встал у входа, весело вытирая капельки пота, соскользнувшие по шее. – Загнала совсем! Где выучилась?
– Секрет! – заулыбалась Зоська. – Да и тебя научу – только уже без секретов. Будешь?
– Что – учиться? Ну-у-у… Да, конечно. Да ещё с такой учительницей, – Кучинский прищурился. От этого взгляда у Зоси сладко закружило в животе, грудь сжало каким-то волнительным спазмом – вроде бы всё отлично, даже замечательно, но как-то… будто на краю обрыва. Она чуть порозовела от смущения, но рада была, что в сгущавшихся сумерках он не видит ни румянца, ни слишком откровенного взгляда, который она не могла спрятать.
И только она набрала воздуха, чтобы сказать что-то такое хорошее, правильное, незаметное и доброе-предоброе, такое давно отрепетированное, по ночам сотни раз сказанное, как Игорь глянул за её плечо.
– Игорь! Ты меня проводишь? – из-за толкавшихся спин танцоров вышагнула Лиза, плавно развернулась, красиво взмахнув локонами, и спокойно, по-хозяйски властно взяла Игоря под руку.
Она уже успокоилась, была тепла и очень вежлива, подчёркивая явную разницу с рыжей пигалицей. Игорь замялся. Не успел он что-то промямлить, сообразить, как Лиза Гончарук добавила со всей возможной тактичностью и мягкостью:
– Или – хочешь – она тебя на тележке отвезёт?
– На какой тележке? – Игорь чуть нахмурил прекрасные густые брови, ничего не понимая, но улыбаясь навстречу ожидаемой шутке.
Он чуть забавлялся этой сценой – да и кому не понравится быть вершиной намечавшегося «треугольника»?
– Ну… На тележке, – Лиза чуть-чуть потянула время, наслаждаясь обрывающимися, опрокидывающимися Зоськиными глазами. – На которой она своего папашу-алкоголика возит по ночам. Представляешь? И тебя отвезёт. Как в такси. Хочешь?
И Лиза засмеялась весело, легко и так заразительно, что Игорь-Игорёчек. тоже заулыбался и хихикнул. Это же так забавно – почувствовать своё такое приятное превосходство, такое удовольствие – ощутить волнительную власть над уязвимым доверием, ведь это действительно смешно было. Даже очень.
Секунда. Вторая. Третья. Солнце уже спряталось за горизонт, и на фоне ярко-оранжевого заката плетение ветвей Панского сада казалось удивительным чёрным кружевом. Небо кружилось над головой Зоси. Эхо его смеха всё толкалось в её груди, подпрыгивало и больно кусало где-то внутри головы. Так больно! Будто ударили мотыгой, дырку пробили в голове, только ещё хуже. Глаза перестали понимать окружающую картинку – все фигуры стали плоскими, ломающимися, изорванными пятнами ночного кошмара. Аппликации из рваных газет, а не лица. Какие-то чудища полезли из тени. Рассыпанные взгляды, кривляющиеся губы, скалящиеся рты. Какими удивительно отвратительными могут быть люди! Склизкие рты, слюна во рту, мокрые глаза, морщинистая кожа, капли лягушачьего пота. Гулкая тишина, грохочущая кровь. Больно-то как! Зося смотрела на Лизу, на Игоря и ничего не понимала, водоворотом кружилось вокруг неё зло, целовало в щёки, гладило по лбу гадкими, липкими паучьими лапками, высасывало из позвоночника что-то очень ценное и такое какое-то своё, родное, что мама ещё положила внутрь, как в тайник; зло ломало каждый суставчик, натягивало спину струной, покалывало, щекотало и глумилось, заползая внутрь, отравляя мышцы, расслабляя суставы, зло жрало молодую плоть. Время остекленело, и по нему змеились трещины, волнами осыпались острые осколки, такие лезвия, чешуйки – колкие и безжалостные. Душа высыхает в такие секунды, мумией становится, на годы замирает в душе течение жизни, ангелы плачут, бабки шепчутся, а человек на всю жизнь безжизненную душу таскает в себе. А терпеть эту муку – каково?
Зоська недоверчиво, как-то очень по-детски заглянула в глаза вдруг замолчавшего Игоря. Тот нахмурился, поняв всю оскорбительность своего поступка – но и рассердился одновременно: «Да что она себе думает?! Да как же?!»
Как легко и сладко рассердиться на обиженного тобой человека! Как полезно пнуть совесть в сторону, чтобы не мешалась под ногами, не тянула хиленькие ручонки, не прикасалась, не заглядывала в глаза, не пыталась взвесить на своих весах сердце. Разве Игорь первым понял эту простую истину? Конечно же, нет.
Вот так, защищаясь и спасая свою всего лишь чуть
