выход покупала себе новое платье? — закатила глаза Софья и облизнула от возбуждения губы. — Опера уже вечером! Если ты мне не будешь мешать, я все успею!
Ах ты маленькая Скарлетт О’Хара, ты заслужила арест в четырех унылых стенах, но я тебя сегодня помилую. Я открыла шкатулку, прикидывая, сколько она стоит и прилично ли делать такие подарки еле знакомой барышне, и отдернула руку, чтобы не сцапать конфету.
— Козочка, нет, не привыкай к сладкому, наешь бока, и умение из одного платья сварганить десяток тебя не спасет. Конфеты детям, но приятно, они, наверное, вкусные, а шкатулка потянет целковых на сто пятьдесят…
— Софья Ильинична? — в учительскую заглянула Окольная. — Пройдите в класс альменского. Скорее.
Дверь тут же закрылась. У меня перехватило дыхание. Таким тоном сообщают, что случилось непоправимое.
Глава двадцать шестая
Толпа безмолвствовала. Классные дамы и учителя, в стороне — ошеломленные горничные, Начесов с бумагами. Настолько мертвая тишина, что ноги отказывались повиноваться. Я не хотела представлять, что увижу за дверью, ко мне никто не повернулся, меня не ждали и всем было плевать, что я пренебрегла своими обязанностями. Я услышала неразборчивый голос Алмазова и стук трости еще сильнее, чем я, запоздавшей к месту событий Яги, и с шумом вздохнула. Как бы я ни оттягивала…
— Каролина Францевна, могу я пройти?
Штаубе взглянула на меня как на прокаженную и утерла слезу. Мне показалось — мир рушится. За спинами горничных мелькнули две зареванные старшеклассницы.
— Анна! — повторил Алмазов, и я рванулась вперед. Не то чтобы передо мной расступались, но посторонились.
Девочки сидели каждая на своем месте, чинно сложив ручки, не шевелясь, все было, как на любом из уроков. Преподаватель альменского ничего не понимал и потому торчал у кафедры с безразличным ко всему видом. Его не смущал даже Алмазов в дорожном плаще, державший дорожную маленькую накидку.
— Что случилось? — я из последних сил старалась не сорваться на визг. Мне нельзя показывать слабость и облегчение от того, что ничего не произошло — ничего катастрофического, но, судя по лицам собравшихся, событие из ряда вон: увольнение преподавателя в середине учебного года. — Вы покидаете нас, Эраст Романович? Отчего же?
Алмазов метнул в меня уничижительный взгляд и протянул накидку сидящей за партой Анне. Она поднялась, ни на кого не глядя, медленно двинулась к брату, и у меня появилось чувство, что она сейчас упадет.
— Алмазова? — окликнула я, быстро подходя к ней. — Вы в порядке?
— Я решил вернуться в служение, Софья Ильинична, — удостоил наконец меня вниманием Алмазов, и, видимо, не только для меня это стало откровением, по классу и дальше, по коридору, пронесся встревоженный шепоток. — Архимандрит Терентий дает мне небольшой приход в обители, письмо его я передал ее сиятельству… сестра поедет со мной, в обители ей будет лучше.
Я, невзирая на вопль Софьи — «Нет, нельзя трогать воспитанницу!» — подняла голову Алмазовой за подбородок и заставила посмотреть мне в глаза.
— Ты хочешь уехать с братом… с Эрастом Романовичем?
Перевозникова права, эта мелкая дрянь всех обвела вокруг пальца, и во взгляде ее было невероятное, невозможное для ее возраста злорадное торжество.
— Да, мадемуазель, — потупилась Алмазова. — Я хочу в обитель.
— Ну хорошо…
Я опустила руку, взяла у Алмазова накидку и передала ее девочке. Я сохраняла спокойствие, будучи в панике. Я больше ничего не узнаю, Алмазовы меня обошли по всем статьям. Но то ли Софья, то ли я держалась молодцом. Немыслимо забрать воспитанницу из академии, пойти наперекор воле императора, но письмо от архимандрита… Алмазов бил наверняка, с чьей же помощью?
— Кто-то хочет попрощаться с Алмазовой? — я смотрела на класс, руку подняла одна Трубецкая.
Может, Штаубе и права, детям нельзя давать много воли? Дети этого времени к иному взрослению не готовы? Может, такая разумница, как Перевозникова, получается после того, как девочку выставляют в обмоченной простыне в коридор? Всему свой срок, и методы воспитания в академии работают — и только они?
— Мадемуазель? — Ларина тянула руку и нарушала все правила, выступая с вопросом прежде, чем получила мое позволение. — Если Алмазова уезжает, можно я возьму ее тетрадки?
— Да, конечно, если Алмазова разрешит, — на моем лице заиграла нелепая счастливая улыбка, и кто-то без сомнения решил, что я рада избавиться от проблемной моветки, а кто-то — что я в восторге от смелой выходки бывшего учителя изящной словесности. Я повернулась к двери, где все еще торчали молчаливые преподаватели.
— Каролина Францевна, если вас не затруднит, закройте дверь? — попросила я. — К тому же урок сейчас продолжится.
Штаубе оскорбилась до глубины души. Если бы я ей прилюдно надавала пощечин, она бы пережила, но то, что я опять от нее пыталась скрыть что-то за запертой дверью, ей хуже смерти. Вперед вышла Миловидова и, не церемонясь, захлопнула дверь.
Трубецкая поднялась, подошла к Алмазовой и порывисто обняла ее. Никакого ответа со стороны Алмазовой не последовало, она как стояла столбом, так и осталась, лишь губы ее дернулись недовольно. Но и Трубецкая успела пройти в академии неплохую закалку, обиделась она или нет, сдержанно кивнула и вернулась на свое место.
— Ларина, ты можешь взять мои тетрадки, — разлепила бледные губы Алмазова, забрала у меня накидку, укрылась и повернулась к брату. — Я готова. Мы можем ехать.
«Мы можем ехать»! Слова ребенка, произнесенные как со сцены. Давно смирившись с тем, что здесь моя новая жизнь, плохая ли или хорошая, я вновь испытала невыносимое желание вернуться обратно в мир, где дети есть дети, где их нельзя унижать и бить, где школа все-таки подотчетна…
Школа подотчетна… что же я… Алмазов не вовремя обнял сестру за плечи — что никогда не сделал бы, оставайся он учителем, а она — пансионеркой, и взялся за ручку двери. Я подумала, что стоит спросить, на каком основании он забирает сестру, я хочу увидеть письмо архимандрита, но Алмазовы ступили в коридор — торжественно, как на широкую площадь, и пошли мимо замерших живых изваяний, а у окна тянула черепашью древнюю шею ее сиятельство, и за ее спиной, весь в белом свете, стоял отец Павел.
Кому я поверила? Исподтишка, святой отец, ты подложил мне свинью под благими намерениями, не на себя ли ты намекал своими иносказаниями? Алмазов остановился напротив Мориц, отвесил ей неглубокий прощальный поклон, Алмазова присела в книксене, и я признала себя побежденной и сняла всю ответственность. Ее сиятельство отпускает учителя и ребенка, если что, не моя голова слетит с плеч, а по Мориц я точно
