Отец распекал меня, совестил, укорял, ругал за обещанную Триену плату и за утреннюю строптивость. Я стояла, опустив очи долу, не смея даже вытереть слезы. Что там говорить о возражениях? Мне было позволено говорить только, когда отец выплеснул всю злость и сел в кресло за рабочим столом. Чувствовала себя допрашиваемой преступницей, потому что отец записывал мой рассказ, а уточняющие вопросы задавал так обвиняюще, что хотелось под землю провалиться.
Мама присутствовала при беседе, но не вмешивалась. Поначалу я этому удивлялась, надеясь на ее поддержку. Потом поняла, что она знает отца лучше и подгадает время так, чтобы он воспринял слова верно. Оставалось лишь надеяться, этот момент будет еще сегодня-завтра, потому что Триену и так недвусмысленно указали на ворота.
Я очень боялась, что Триена действительно выгонят, что ни мама, ни бабушка не станут его учить. Это означало отсутствие времени для того, чтобы переломить отношение отца к человеку, которого я любила всем сердцем. Это означало долгую настоящую разлуку с Триеном! Борясь с отчаянием, предложила отцу провести ритуал познания. Так я могла показать ему больше образов и эмоций, чем маме, лучше объяснить, что для меня значит Триен и как я ему дорога.
Отец отказался и после этого предложения выставил меня из кабинета.
Когда этот кошмар, который по нелепой ошибке назвали разговором, закончился, меня ждало еще одно испытание — Зула. С невесткой мы до моего замужества и отъезда ладили хорошо, теперь же она казалась совершенно чужой, до назойливости любопытной и даже бестактной.
Я понимала, что ни один голос за Триена не будет лишним, а потому рассказывала, отвечала на многочисленные вопросы. Зула ахала, ее полные губы были приоткрыты в постоянном удивлении, богатые украшения в волосах и на груди позвякивали, когда она всплескивала руками. Чем дольше длилась беседа, чем больше вопросов я слышала, тем больше убеждалась в том, что мой брат выбрал в жены очень красивую, но простодушную девушку, свято верящую в то, что отец во всем прав. Образец смиренной и почтительной невестки, счастливой тем, что родила семье наследника.
С ней я не откровенничала, не говорила о чувствах к Триену. Это могло лишь навредить. А завершение разговора было отрезвляющим. Зула утешила меня тем, что все злоключения остались позади и теперь не надо ни о чем беспокоиться, ведь отец в ближайшее время подберет мне нового мужа.
— Ты понимаешь, что на роль единственной жены тебе рассчитывать не приходится, — вздохнула она. — Но после жизни в Аваине среди иноверцев ты, безусловно, найдешь общий язык с первой женой нового мужа. Господин Азат будет рад услышать подтверждения тому, что ты легко сходишься с людьми.
— Отец велел тебе расспросить меня? — стараясь не выдать накатившее отчаяние, спросила я.
— Конечно! Господина Азата очень огорчило твое сегодняшнее глупое поведение. Как тебе только в голову пришло настаивать?
Я промолчала. Раз в конце долгой беседы она не поняла ничего, то уже и не способна осознать.
В дверь постучали, вошла приставленная ко мне служанка и сообщила, что скоро обед.
— Надеюсь, в этот раз господин Азат шамана не пригласил? — капризно спросила Зула.
— Нет, госпожа. Не пригласил и уже дал указание отнести ему обед в дом для гостей, — поклонилась служанка.
И это ответ отца на мой рассказ? На все то, что я сказала о Триене? Это его реакция на беседу с мамой, которая, казалось, готова была поддержать меня? Он не хотел понимать! Упрямство, спесь, гордыня… Чем бы он ни руководствовался, отец выбрал непонимание и неприятие. От этого в глазах собирались слезы отчаяния, а сердце выжгла горечь.
— Я ужасно устала, — вздохнула я. — Зула, попроси за меня, пожалуйста, прощения у родителей. Я прилягу, мне нужно отдохнуть.
— Госпоже принести что-нибудь сюда? — предложила услужливая женщина.
— Нет, благодарю. Сон — все, что мне нужно, — заверила я.
Зула переживала, что утомила меня долгими разговорами, но скоро ушла. Отец не терпел опозданий, а ей ещё нужно было зайти за сыном. Она даже не поняла, что я нашла отговорку, приличную причину, чтобы не есть без Триена. И как я раньше не видела, насколько бесхитростную, идеально покорную жену выбрал брат?
Расплатой за попытку настоять на своем стал ещё один тяжелый разговор с родителями.
— Ты забыла, кто ты! — разозленный моими уловками отец обвиняюще указывал на меня пальцем. — Ты позволяешь себе непотребные выходки!
— Я плохо себя чувствую и не хочу есть.
Тихий ответ разъярил его ещё больше.
— Вся прислуга знает о твоем требовании. Все в состоянии сделать правильные выводы. Ты позоришь семью!
— Позорно обращаться с человеком, спасшим мою жизнь, так, будто он отребье, — твердо ответила я. — Позорно вести себя так, словно он посыльный, доставивший ненужную вещь.
— Да как ты смеешь? — вскипел он.
— Говорить правду легко, — посмотрев ему в глаза, жестко ответила я.
Пару мгновений мне казалось, он меня вот-вот ударит. / Видела по лицу, что ему очень этого хотелось, но отец стиснул зубы, резко выдохнул и, сжав кулак, опустил руку.
— Дочь, тебе пришлось нелегко, ты вынуждена была бороться за себя, — вмешалась мама, подойдя ближе. — Но теперь ты в безопасности. В доме, где тебя любят и не хотят зла. Ты привыкла от всех защищаться, но в этом больше нет необходимости, милая.
Οна увещевала меня, но ее ласковые интонации оказывали и на отца благотворное влияние. Он вздохнул спокойней, злости немного поубавилось, но лишь немного, и я знала, что он не переменит отношения к Триену и не забудет мою строптивость.
— Вполне может быть, что ты действительно не голодна и плохо себя чувствуешь. Опустошенный резерв, ошейник и долгая дорогая не способствуют прекрасному самочувствию, — мягко говорила мама, будто обнимая словами. — Ты отдохнешь, восстановишь силы, успокоишься. Ты многое пережила, но это теперь в прошлом. Ершистость больше не нужна, милая. Уверена, пройдет совсем немного дней, ты почувствуешь, наконец, что ты дома, и снова станешь нашей почтительной, покладистой дочерью, которую мы любим, которой мы очень дорожим. Нам всем нужно немного времени.
— Ты права, мама, — согласилась я, подумав, что она лаской скорей добьется от отца нужных решений, чем я скандалами. — Я очень устала и плохо себя чувствую. Простите, если была резка. Я не хотела никого задеть и обидеть.
— Отдыхай, дочь, — значительно спокойней посоветовал отец и вышел.
Мама последовала за ним, на прощание осуждающе покачав головой и шепнув:
— Твоя строптивость ни к чему хорошему не приведет. Одумайся и веди себя достойно.
Они ушли, дверь закрылась, я без сил села в кресло и старалась не смотреть в зеркало. Собственное отражение было немым укором, напоминанием о том, что от дочери одного из древнейших родов Каганата ждут иного поведения, что родители правы, а я разочаровала их. Отец закономерно сердится на меня, бесправную дочь, посмевшую на чем-то настаивать.
