class="p1">Суета вокруг.
И вдруг открылись, с воем поехали вбок синие комендантские ворота, вкатился на двор комендатуры грузовик. Лязгнуло. Распахнулись дверцы кунга. Народу сразу стало много: вся комендатура высыпала на плац: и менты, и контрабасы, и офицеры штабные. Много народу. Камуфляжи, камуфляжи, камуфляжи…
Вязенкин заглянул внутрь кунга. На дощатом полу кунга ногами к выходу лежали солдаты. Вязенкин дрожит от нетерпения и страха, но не видно кто. Подтянулся на мысках: ровненько сложены ноги — каблук к каблуку — носки ботинок в стороны под сорок пять градусов.
Духанин рядом, рация у него снова зашипела:
— На Жуковского подрыв брони. Саперы. Двое «двухсотых», четверо «трехсотых».
В кунг запрыгнули Буча и Костя-старшина. Вслед забрался Пестиков с камерой. Пестиков знает как снимать «двухсотых». Пестиков не берет крупных планов, работает с «широким углом». Буча указал на одного из убитых. Дырочка под глазом треугольная, и крови совсем почти нет.
— Сколько он служил?
— С нами, ягрю, пришел.
Вязенкин забрался в кунг вслед за Пестиковым, стоял, старался не шевельнутся, дышал часто — будто стометровку пробежал. Одного солдата он не знал, но лицо другого, на которое указывал теперь Буча, показалось знакомым.
— Реука, — произнес Буча.
Вязенкин с трудом отвел взгляд от синюшных лиц. Буча говорит ему:
— Камера ваша…
Вязенкин удивился — причем здесь камера, какая камера? Камера у Пестикова, он снимает.
— Слышь, корреспондент, что говорю. Каргулов камеру передал, — Буча протянул миникамеру Вязенкину.
Вязенкин машинально взял камерку и почувствовал, что к рукам прилипает: камерка была замарана бурым. Кровь… Вязенкин рукавом стал оттирать от крови объектив. И вдруг похолодело за шиворотом… Всего час назад он сам держал в руках эту камерку, собирался «прокатится» с саперами. И если бы не начштаба…
— Каргулов жив, — голос у Бучи, как рык цепного кобеля, гуляют желваки на впалых щеках. — Жив старлей. Ранен. Вакулу в плечо осколком. Витек тоже, — бросил окурок под ноги. — Слышь, корреспондент, запиши там у себя: Ишеев Дмитрий и Реука Евгений, саперы ленинской комендатуры, — резанул Вязенкина волчьей зеленью. — Да, пацаны, красиво вам смерть улыбнулась. Запомни число, корреспондент, четвертое октября две тысячи первого.
Память, память… Забыть бы тебе Иван все разом: смахнуть как капли дождевые, сбросить с плеч, стряхнуть пыль с ботинок. А не получается. Что ж Вязенкин? Он впотьмах плутает: он не мытарь пока, но странник — странный человек. Не пустой, но свободный. Свежо в его душе: мочой прелой не пахнет, кровью не исходит душа его. Не ссохлось еще. Ты же, Иван, не со зла — нет, конечно — тянешься к свободной душе. Тебе слушатель теперь нужен стал — попутчик настоящий! — чтоб для исцеления.
* * *
Это был лучший его репортаж. Ленок была опытным редактором.
— Але, але, Гриша, ты умничка!.. Хочу сказать, это очень важно. В первую войну одна наша съемочная группа чуть не погибла. На то место, где стояла их машина, угодил снаряд. Представляешь, они за десять минут до этого решили переехать немного в сторону! Судьба?.. Это полемика. Слушай меня внимательно. Тебе нужно записать стендап… встань с микрофоном, так чтобы за спиной был виден бронетранспортер. На бортах ты говоришь кровь? Запишись так, чтобы видно было кровь. Скажи, что вы должны были ехать вместе с саперами. Это драйв, фишка — вы же чуть не погибли! Понял? Умничка. Пока, пока. Опустел комендантский двор.
Серега Красивый Бэтер бушлат накинул — знобит.
И Вязенкина знобит.
Рана, рано еще. Только ж октябрь; впереди холода, там — далеко, не видно пока. Осень на Кавказе — бархат. А знобит.
Серега с ведром в руках. Тряпка в ведре. Вязенкин думает: «Чего Серега с ведром? Как же чего — кровь смывать. Подожди, Серега, не торопись… А чья это кровь, интересно, Вакулы или Женьки Реуки?»
— Гриня, время, Гриня! — Пестиков по часам стучит.
Вязенкин текст бубнит про себя, сбивается, начинает по-новой.
Память, память…
Не то в голове — не о работе мысли. Фотография в рамке на столе… Женьки Реуки нет на снимке… Костян на снимке. Мишаня обнимает Витька. Петюня Рейхнер. Колек брат Витька. Каргулов контуженный рожу корчит.
Не черно-белый снимок, а цветной получился.
Не о том мысли у Вязенкина — текст вылетает из головы — не профессионально. Он жив. Двое солдат погибли. И они с Пестиковым могли погибнуть.
Могли, всего лишь могли…
Это подвиг?
Это уже подвиг!
Пусть будет подвиг.
Приятно, черт возьми: горит огонь в камине — не жжет руки.
— Гри-иня, перегон, не уфпеем!
Завис спутник над Атлантикой, инженеры уже дизелек завели. Ленок на том конце спутниковой связи губы кусает. Нет, наверное, не кусает, — Ленок опытный редактор. Вязенкин выставился перед броней. Серега с ведром ждет. Обернулся Вязенкин, чуть подвинулся, как скомандовал Пестиков, — чтобы кровь было видней.
— Так нормально?
— Пойдет.
Вязенкин руку тянет, и ладонь кладет на броню.
Теплая броня у бэтера.
Надо же, знобит его: затылок дрожит, мурашки по шее и выше по волосам. А броня теплая. Отнял Вязенкин руку от брони. И черная ладонь стала. Серега сейчас же ливанет на броню, и с кровью стечет под колеса пылюга. Голый станет бэтер беззащитный…
Через два дня у Вязенкин с Пестиковым закончился срок двухнедельной командировки. Они уехали. Перед самолетом, как обычно, ночевали в Пятигорске.
Когда Вязенкин вернулся в Москву, в редакции «Независимой» компании все хвалили его: коллеги кивали понимающе — тот репортаж не на шутку всех напугал! Главный редактор, милая — очень милая дама, расцеловала Вязенкина, сказала, что он значительно вырос в профессиональном отношении. Вязенкину объявили отгулы, выдали премию в размере оклада. Он вместе с женой укатил отдыхать в Питер… Шел дождь. Прелестная девушка плела венки из желтых кленов, а потом кружилась в распахнутом пальто по кленовой алее. Лапчатая корона упала с ее головы. Прелестная девушка, будто не заметила, залилась счастливым смехом. Она увлекала за собой приятной наружности молодого человека. Молодые люди беззаботно шлепали по мокрым кленовым листьям до ранних питерских сумерек, до последней капли холодного октябрьского дождя.
Через сорок дней Вязенкин вновь приехал в Грозный.
В саперной палатке поминали пулеметчика Ишеева и фантазера Реуку. Серега Красивый Бэтер водрузил на стол огромную сковороду со шкварчащей картошкой. Были почти все. Не было только Каргулова. Он после госпиталя уехал в отпуск, — саперный взвод снова остался без лейтенанта.
Сидели за столом саперы: Буча, Мишаня, Костя Романченко, Петюня, другие, кого Вязенкин знал только в лицо. Витек быстро оклемался и снова ржал как дурак, и подначивал
