Он не выходил из госпиталя уже две недели. На улицах растаял последний снег, между булыжниками мостовой проклюнулись побеги иван-чая и примулы. Небольшая колонна детей из Общества военных сирот маршировала по Гюртелю под аккомпанемент сурового барабанщика. Воздух был прохладным, порой дуновение приносило запах навоза от вереницы фиакров, праздно стоящих в ожидании пассажиров.
Когда он пришел, мать сидела одна за длинным обеденным столом, который семейство привезло с собой при переезде в Вену. На ней было плиссированное платье из бледно-голубого шелка. Шея обмотана жемчужным ожерельем в несколько рядов, на руках витые серебряные браслеты. Она не решилась бы выйти из дому в таком виде: среди толп, одетых в обноски, наряд выглядел бы непатриотично. Осанка воинственная, волосы скручены в тугой узел.
Угол стола был уютно накрыт на двоих, тот самый угол, на котором влюбленный ягеллонский принц вырезал инициалы своей возлюбленной, – так любила хвастаться мать, хотя вся семья знала, что это сделал старший брат Люциуша, Владислав.
Он поцеловал ей руку.
– А отец?
– На охоте, с Касиновским.
Герцогом Бельско-Бялским и Катовицким.
– Это тот, слепой?
– Не совсем слепой, Люциуш.
– Мама не боится, что он случайно пристрелит отца?
Она улыбнулась, показав безупречные зубы. Самый короткий путь к ее сердцу лежал через насмешки над другими аристократическими семьями.
– Нет, если только нам не придется вешать на стену его голову, – сказала она. – После этих зебу у нас совсем не осталось места. – И она кивнула на прилегающую террасу, где красовались ряды трофеев.
– Это ибексы, мама.
– Конечно. – Она дотронулась до виска. – Мой ученый сын. – Она опустила руку. – Ты, должно быть, страшно голоден, вас же там кормят помоями. Приступим?
Они сели. Спиной он опирался на атласную подушку, эта деталь не ускользнула от его внимания – обычно мать хвалила кресла, украшенные резными розочками в стиле рококо, за то, что они не дают гостям устроиться слишком удобно и остаться слишком надолго. Разговор не будет коротким, подумал он. Стол был накрыт камчатной скатертью, в вазе стояли белые и желтые тюльпаны. Фарфоровая посуда и хрустальные фужеры располагались так, что мать оказалась во главе стола, а он по ее правую руку. Он сидел спиной к огромному камину. Камин достаточно велик, говорила она, чтобы зажарить в нем Франца Иосифа, образно выражаясь. Шутка, конечно, но он заметил, что она заменила юбилейную императорскую керамику, которая когда-то гордо украшала каминную полку. Ему открывался вид на окно, ей – на всю длину стола и на портреты предков в мехах и доспехах, на колонны желтого мрамора, отделявшие комнату от террасы.
Вошла Ядвига, в черном платье с высоким воротником, в кружевном фартуке, толкая перед собой тележку с их обедом: голубцы в томатном соусе со сметаной, тарелка с кровяной колбасой, картофель, запеченный с майораном и луком, свиная вырезка с грибной подливой. Выложенные рядком вареники с уткой.
– О боже, – сказал Люциуш, переводя взгляд на мать. – Вы, кажется, собрали дань со всего города.
Он знал, как рискованно делать покупки на черном рынке. Газеты с удовольствием писали об арестах контрабандистов. Даже на Кранахгассе, 14 несколько месяцев не видели говядины.
Ядвига с достоинством присела в реверансе и исчезла за створчатыми дверьми. Обычно она прислуживала во время еды; мать, видимо, распорядилась оставить их одних.
– Ешь, Люциуш, – сказала мать.
Пока он ел, она говорила о политике, о гражданской войне в России, о новых международных соглашениях, о сварах в австрийском командовании. Хвалила президента Вильсона и его «Четырнадцать пунктов», радовалась перспективе независимой Польши. Настоящей независимой Польши, с территорией, на которой живут настоящие поляки, со свободным и безопасным выходом…
– …к морю, – подхватил Люциуш. – Я знаю.
Это только вопрос времени, сказала она. Море! Давненько Польша не мочила ног, с 1795 года.
Но Люциуш уже понимал: все это прелюдия к какому-то другому разговору.
Мать замолчала, дотронулась до жемчугов на шее. Ее взгляд скользнул по его лицу, по камину, по фарфоровым часам с Ганнибалом и его слонами, висевшими над дальним комодом, по портрету Собеского на стене, в леопардовой накидке и лавровом венке. Она остановила на нем взгляд, будто советуясь, а потом ее глаза снова обратились к Люциушу. У него было такое чувство, словно над ним кружит хищная птица – трепещет крыльями, готовится напасть.
– Я думаю, ты должен взять жену.
Его нож застыл над вареником. Жену. Он с трудом проглотил то, что было во рту.
– Да, мама. Продолжайте.
Дом Габсбургов обречен, сказала она, Люциуш должен это понимать. Будущее уже не за титулом, а за капиталом. Его братья женаты на графинях, его сестра замужем за маркграфом, все они носители титулов в том мире, который не проживет и года. Она видит будущее: оно уютно устроилось на мягких диванах в гостиных, чьи хозяева владеют сталелитейными заводами, нефтяными месторождениями и шахтами.
Он заставил себя положить в рот еще кусок.
– Вы шутите, мама.
– Мой сын считает, что я склонна шутить?
Она не притронулась к еде на своей тарелке. Он видел, что она выжидает. Люциуш с осторожностью перешел в наступление.
– Я почти все ночи провожу в госпитале. С возвращением военнопленных все только осложнилось. Едва ли из меня получится преданный муж…
– Прости, – прервала она. – Здесь кто-то говорил о преданности? Мой сын один из немногих мужчин в Вене, не ставший ни инвалидом, ни дезертиром. Сколько бы времени ты ни уделял жене, она должна быть довольна.
Он вглядывался в мать, пытаясь оценить степень ее убежденности. Она улыбалась, хотя улыбка выглядела скорее как оскал. Теперь он понимал, почему для этого разговора потребовалось отсутствие отца, – его отец все еще не расстался с такими иллюзиями, как романтическая любовь.
– Это очень неожиданно, – сказал он наконец. – Мне понадобится время, чтобы подумать.
– Нет, Люциуш, времени на размышления нет. Мужчины уже возвращаются с фронта. Брачный рынок такой же, как всякий другой. Весьма оборотный рынок к тому же. Представь, какое влияние на предложение и спрос окажет перемирие.
Люциуш откинулся назад и скрестил руки. Над ним мерцали свечи массивного канделябра, сделанного из оленьих рогов. Он посмотрел в окно, на квадрат вечернего неба.
– Мама весьма прямолинейна.
– Мои интересы – твои интересы, – сказала она, сидя совершенно неподвижно. – Тебе сколько лет?
– Мама, право. Что за вопрос. Хочется верить, что вы присутствовали при моем рождении.
– Я хочу, чтобы ты ответил.
