И все же отца возмущала мысль о храбрых гусарах, обратившихся в бегство. Если бы на них были крылья, казаки бы крепко подумали, прежде чем нападать.
– Я объяснял тебе преимущества крыльев?
– Да, отец.
– Представляешь, какой ужас чувствует тот, кого преследует крылатый всадник с копьем наперевес?
– Да, ужасный ужас, отец.
Именно в этот момент Люциуш увидел во взгляде отца что-то очень похожее на любовь. И майор Кшелевский сделал то, чего на памяти Люциуша не делал никогда, – он протянул руку и нежно коснулся щеки сына.
– На гусарском коне! Это значит, что он погиб, а ты выжил. Мой сын! Пошел врачом, а даже казак не смог догнать тебя.
Но больше всего отцу нравилось сидеть с друзьями на крытой террасе, склонившись над военной картой. Никогда он еще не был так занят за все время своей отставки начиная с 1867 года. Но карта, как вскоре понял Люциуш, была не просто эксцентричным времяпровождением ностальгирующих старых солдат, которым нравилось облачаться в навощенные сапоги для верховой езды и парадные шлемы с кисточками. Многие из них все еще занимали армейские должности, или у них были такие же ностальгирующие друзья на армейских должностях, и на протяжении долгих часов за игрой в тарок и выпивкой они не говорили ни о чем, кроме войны. Карты, напечатанные в газетах, зачастую оказывались отчаянно неточными и, конечно, подвергались цензуре, отец же обновлял свою карту по нескольку раз на дню.
Проходили месяцы, и Люциуш наблюдал, как маленькие деревянные брусочки – зеленые, синие, красные, желтые и черные – борются за картонные пяди. И пока он позволял отцу рассуждать об устройстве западной системы траншей или о горных сражениях в Италии, его глаза возвращались к одной и той же точке, к левому краю буквы «т» в слове «Карпаты» и ниже, к букве «в» в слове «Надворная». Там крошечная насечка, такая же, как тысячи других, отмечала перепад высоты. Здесь. Как будто какое-то волшебство привязывало этот крошечный штрих к далеким горам.
Он думал: бои отступят, и железная дорога откроется, я вернусь и найду ее. Вот тут, в единственном месте, где я еще не искал.
Первые шесть месяцев 1917 года российская Седьмая армия – голубой брусок размером с его палец – держалась на Коломые, отбрасывая зловещую тень на штрих, отмечавший Лемновицы. В июне, к его ужасу, фигура стала продвигаться дальше: еще одно наступление, снова под командованием Брусилова. Но потом пришла весть, что русские солдаты, устав от боев, начали дезертировать.
К июлю российский брусок отступил к востоку. К августу даже поздним вечером он не отбрасывал злосчастной тени, поскольку Карпаты опять были заняты германским черным и австрийским зеленым.
Но у него не было никаких шансов попасть в Лемновицы. Осторожно, не желая всполошить Циммера, Люциуш пытался выяснить, возможна ли отправка на восток. Сначала клерк в медицинском штабе вроде бы живо отозвался на его предложение. Легко будет найти ему на замену волонтера, который захочет служить в венских тепличных условиях.
Боясь вмешательства матери, Люциуш дал адрес кафе. Потом он месяц ждал новостей, только чтобы узнать, что «его перевод не представляется целесообразным»; война в Галиции затихала, солдат постепенно переводили из прифронтовых госпиталей, и даже в Вене врачей уже не хватало. Это подтвердило его худшие опасения. Все лето он наблюдал, как растет численность пациентов; к сентябрю они поступали ежедневно, пришлось открывать отделения на втором и третьем этажах.
Потом, в ноябре, большевики захватили Зимний дворец в Петрограде, и между Россией и центральными державами начались мирные переговоры, которые в марте закончились заключением Брест-Литовского соглашения. Ни одно из этих событий не должно было существенно повлиять на непреходящее дело врачевания, если бы, по слухам (официальные источники сообщали гораздо меньшие числа), в российских лагерях не содержалось почти два миллиона австро-венгерских пленных, которые теперь должны были вернуться домой.
Поток солдат, уже и так возросший к Новому году, превратился в потоп. Они прибывали на поездах, ютясь в ледяных вагонах для скота и на крышах. Платформы на Северном вокзале пришлось превратить в импровизированные госпитали, поскольку на всех не хватало больниц. К тому времени дворец, крышу которого засыпало снегом, перестал быть неврологической клиникой. Казалось, Люциуш вернулся в полевой госпиталь. В дополнение к переломам и ампутациям пациенты привозили с собой малярию и волынскую лихорадку, обморожения, полученные русской зимой, холеру, подхваченную в лагерях. Циммер заболел пневмонией, и Люциуш вместе с сестрами оттаскивал позвякивающее реабилитационное оборудование, чтобы освободить место для дополнительных коек. Они раскладывали тюфяки и одеяла на полу. Когда появились первые случаи тифа, им доставили мобильную станцию дезинсекции и дезинфекции, с палаткой и ржавым бойлером, и установили ее под платанами на лужайке дворца.
Господи, откуда же столько солдат, думал порой Люциуш. Однако он ведь сам видел их миллионное великолепие, когда они маршировали на фронт. Казалось, война сворачивается, подчиняясь какой-то мистической силе тяготения. В течение зимы можно было прямо-таки прочитать события, происходившие в дальних краях, по грязи на брюках и сапогах солдат: темная, затхлая земля Бельгии, белая глина Доломитовых Альп, сосновые иголки, застрявшие в шерстяных носках тех, кто воевал в Карпатах. Выбившись из сил, он подал прошение в военное министерство, чтобы прислали еще одного врача, умолял эрцгерцогиню, просил мать употребить свое влияние. Но даже мать не могла победить тиф. В конце концов эрцгерцогиня послала консультанта, который должен был помогать Люциушу каждое второе воскресенье. Это был австриец из Инсбрука, который слушал байки Циммера с плохо скрытым ужасом. Люциушу выдали передвижную бактериологическую лабораторию, чтобы подсчитывать микрофлору в ранах, но не дали эозина, чтобы прокрашивать стекла; у него был теперь рентгеновский аппарат, чтобы облегчить извлечение инородных тел, но в нем вечно не хватало пластинок. Резина назогастральных трубок была старой и потрескавшейся, и мухи хмелели от смеси глюкозы и морфия, которая вытекала на постели пациентов. Каждую неделю кончался фенобарбитал, который использовали от судорог. В марте, когда опять не хватало топлива, они не смогли дождаться весны и срубили на растопку печей платаны.
В апреле, вконец измотавшись, он получил записку от матери – она приглашала его на обед.
Записка была послана с нарочным – маленьким человечком в ливрее и тирольской шляпе, из-под ленты которой расходились веером перья дрозда. Мать впервые писала ему в клинику. В записке не содержалось никакого объяснения.
– Ничего не случилось? – спросил Люциуш. В руках он держал большой шприц, которым откачивал кровь, медленно собиравшуюся вокруг легкого одного из пациентов.
Человечек покачал головой.
– Она предупредила, что вы можете задать такой вопрос. Нет, ничего не случилось. Мадам сказала, что просто по вам соскучилась.
Это было маловероятно, и мать знала, что он не поверит. Но таким образом она отрезала ему возможность отклонить приглашение.
