зримо / Чем когда ты спала». Вероятно, почувствовав на себе взгляд Висенте, Прю проснулась. Ее показалось, что Висенте зол, подавлен или убит горем.
– Ты взгрустил?
– Правильнее говорить – «ты взгрустнул».
– А почему именно так? Не понимаю.
– Я тоже не понимаю почему, – признался Висенте. – Может, и лучше звучало бы «взгрустил, взгрустила». Но я вовсе не грустил.
– Но ты наблюдал, как я спала?
– «Никогда я не видел так зримо / Чем когда ты спала».
– Что такое?
– Да ничего, просто стихотворение Росамеля дель Валье.
– Росамель? Красивое имя. Так теперь называют?
– Нет, это псевдоним, его звали Моисес Гутьеррес. Росамель – это от имени его подруги, Росы Амелии дель Валье. Просто он отдал ей дань уважения. А какая фамилия у тебя? Странно, но я до сих пор не знаю.
– Смит.
– Тогда я должен зваться Прюденсио Смит.
– Но ведь я тебе не невеста, – возразила Прю, вставая за стаканом воды.
– Нет, но пусть все равно это будет данью уважения.
– Значит, ты подглядывал за мной спящей?
– Ага.
– Почему?
– Потому что ты самая красивая женщина из всех, что я видел за всю свою жизнь, – признался он и подошел, чтобы поцеловать ее. Поцелуй продлился три секунды.
Висенте рисковал всем, его дерзость стала безмерной. Но что-то пошло не так. Прю рассказала ему о Джесси и повторила свою историю – на этот раз по-испански. Подробности, нюансы, некоторые слова давались ей с трудом, однако эта скупая выразительность вдруг показалась Прю уместной и необходимой.
– Ты влюблена в Джесси?
– Не знаю, – ответила Прю, понимая, что должна сказать «да», и это стало бы самым эффективным способом избавиться от него, но она не захотела ему лгать и к тому же не знала, действительно ли хочет избавиться.
– Того, как она обошлась с тобой, врагу не пожелаешь, – произнес Висенте, и трудно было понять, прозвучало это наивно или вполне зрело.
– Да, знаю. У меня сейчас трудный период. И я не могу быть ни с тобой, ни с кем-то еще. Я должна побыть одна. Мне никак нельзя оставаться с тобой.
Они разговаривали стоя, лицом к лицу. Висенте обнял Прю, засунул руку ей под футболку, лаская спину, и одним точным, довольно опытным движением расстегнул лифчик. Однако она оттолкнула его и неумело застегнула лифчик, словно никогда этого прежде не делала.
Молчание затянулось минут на двадцать. Прю твердо решила покинуть комнату. Висенте с трудом удалось ее удержать.
– Обещаешь, чтобы оставить меня в покое? – спросила она, не совсем гладко переводя себя на испанский.
– Да, – подтвердил Висенте. – Я обещаю оставить тебя в покое.
В понедельник утром Прю брала интервью у Тани Миральес, очень молодой поэтессы из столичного района Ла-Флорида, которая утверждала, что выучила английский, слушая британскую рок-группу «Радиохед», и действительно, она все время цитировала строки из песен их альбомов «The Bends» и «Ok Computer», умирая от смеха. Поэтесса показалась Прю очень красивой, и она поймала себя на не слишком радостной мысли, что Висенте мог бы безумно влюбиться в эту девушку.
Днем Прю взяла интервью у шестидесятилетней Кармен Фриас, привыкшей именовать себя поэтессой-целительницей. Они беседовали в Белья-Висте, в небольшой мастерской, которую Кармен называла своим кабинетом. Там не было диванов и вообще какой-либо мебели, а лишь многочисленные подушки с вышитыми «исцеляющими» словами. Прю села на слово «узелок» и, поскольку сидеть было немного неудобно, добавила подушку со словом «наследство».
Во вторник утром Прю брала интервью у Ремо Гонсалеса, поэта-гея, до конца не признающего себя таковым:
– Да, я гей, но дело в том, что я не люблю, чтобы меня «имели», а предпочитаю делать это сам. К тому же мне никто еще не вставлял, поэтому я гей-девственник, – признался он, словно озвучивая декларацию своих принципов.
Во второй половине дня Прю встретилась в парке Кинта Нормаль с поэтессой и эссеисткой Дарианой Лоо, которая зациклилась на проблеме засилья мужчин в чилийской поэзии. Впрочем, время от времени она поясняла, что ее бывший муж, тоже поэт – не такой, как все они («он полностью изжил свой мужской шовинизм»). В пять часов приехал ее бывший муж с восьмилетним мальчиком, их сыном. Ребенок изъяснялся с трудом – у него были проблемы с речью, что показалось Прю парадоксом, ведь он сын сразу двух поэтов. Дариана посетовала, что журналистка не догадалась заодно взять интервью у ее бывшего, и тогда Прю, у которой оставалось немного свободного времени, решила немедленно побеседовать с ним. Женщина ушла с мальчиком, чтобы не мешать. Ее бывший муж, Родди Годой, был странным типом с глазами сибирской лайки и глуповатой, как бы небрежно нарисованной на лице улыбкой. Родди, именующий себя поэтом-экспериментатором, не выдал ничего такого, что Прю сочла бы хоть чуточку интересным.
Пока собеседник вел монолог о доглагольной звуковой постпоэзии[34] или о чем-то подобном, Прю поняла: Дариана и Родди подстроили все заранее. Она отвлеклась размышлениями о том, как это произошло – то ли бывший муж добился, чтобы экс-супруга организовала ему интервью, то ли Дариана и вправду считает его талантливым доглагольным поэтом и добивается упоминания его имени в будущей публикации. Прю подумала также, что между поэтом и поэтессой может действовать некая договоренность, выходящая за рамки любовных отношений, и ее необязательно считать хорошей или плохой. Кстати, родители Прю – стоматологи – работали в одной консультации не только пока были женаты, но и в течение нескольких лет после развода, и к тому же не переставали рекомендовать друг друга пациентам.
Как любила повторять мать Прю: «Твой папа бывает несдержанным и бесчувственным, но он прекрасный стоматолог».
Экспериментальный поэт никак не мог вволю выговориться. Дариана Лоо возвратилась с ребенком, который теперь показался Прю более симпатичным, – возможно, потому, что она стала отождествлять себя с ним, поняв: быть дочерью стоматологов лишь немногим отличается от того, чтобы быть сыном поэтов. Эта глуповатая мысль ненадолго задержалась в ее голове. Семья направилась к станции метро, и Прю вдруг вспомнилось, что и ее иногда водили за руку разведенные родители-стоматологи. Особенно памятным было посещение парка Северной Каролины, испуг, вызванный пчелами, каскадные сады, влажная трава под ногами. А теперь, глядя на очень красивую полуразрушенную оранжерею парка Кинта Нормаль, она решила, что сравнивает себя с этим ребенком, поскольку перескакивание с одного языка на другой заставляет ее снова чувствовать себя девочкой. Особенно сейчас, когда она уже не может рассчитывать на помощь Висенте. Иногда, как сегодня, ей приходилось говорить только на испанском, и она чувствовала себя счастливой, поскольку удалось пообщаться без проблем. Прю даже вспомнила своего строгого преподавателя-пуэрториканца, учившего ее испанскому языку, и решила: он мог бы ею гордиться. И все-таки она по-прежнему воспринимала общение как проблему;
