и двум французам приказали лезть в двадцатитонку, буксирующую огромный прицеп. Пятым полез вооруженный вахман по прозвищу Рыцарь (так называем его мы, русские) или Боксер (так именуют его французы за приверженность к классическому мордобою по всем правилам искусства). Другой немец (магацинер, то есть кладовщик) сел в кабину к шоферу.
Поехали. Часа через два перед нами открылся сказочно красивый ландшафт. Мы увидели голубую ленту Рейна, прихотливо извивающуюся меж крутых берегов. Поддавшись обаянию, мы даже забыли на время и про голод, и про свою неприязнь ко всему немецкому.
Проехав по улицам Висбадена, прибыли в Бибриш. Это небольшой городок, расположенный на берегу Рейна недалеко от знаменитой Лорелеи. Сейчас он по существу слился с Висбаденом, стал его предместьем.
Наш «Крупп»[858] въехал во двор бумажной фабрики «Калле». Ворота захлопнулись, и мы вылезли из машины.
Пока магацинер бегал в бюро оформлять наряд на толь и бумагу, мы под присмотром вахмана развалились на асфальте. Греемся на солнышке и пялим зенки на гигантские корпуса комбината, производящего все виды бумажной продукции: от бристольского картона до китайской бумаги, от ватмана до «шпионской» бумаги[859].
По дорожке катит электрокар.
— Здорово, ребята! — говорит водитель-пленяга, останавливая электрокар.
— Откуда?
— С Ганавы-канавы. А ты?
— Я тутошний, с Калле.
Поговорили о том о сем, о последних новостях, о парашах, об американской оффензиве[860] в Нормандии, о развивающемся наступлении наших войск. Потом перешли к пленяжьему житью-бытью.
— Ну, как у вас в Ганаве?
— Плохо. Ведь мы штрафники. Какое наше житье: голод да прюгеляй[861].
— А у вас в Калле?
— Хорошего мало. А все ж таки живем лучше вашего. Да что там говорить: нам сейчас легче живется, чем французам. Ведь им теперь приходится жрать баланду. Кадо-то — тю-тю. Как только американцы высадились в Нормандии, французы сразу же перестали получать паке.
— Ничего, теперь и им, и нам недолго ждать. Скоро распроклятый Райш полетит в тартарары… А ты вот что лучше скажи: чем это вам легче?
— А тем, что мы можем комсить хотя бы это. Видишь на электрокаре?
— Вижу обыкновенный толстый картон. Да проку в нем не вижу.
— Зря не видишь. Ведь это хлеб.
— Врать-то, братишка, ври, да не завирайся. Не младенцы перед тобой, хлеб от картона как-нибудь отличить сумеем.
— A вот и не сумеете. Слушайте же, что я скажу: вас кормят хлебом, который делают из этого картона. Специальная машина разрежет его на кусочки. Это крошево будет вариться в котле до тех пор, пока не превратится в тесто. Ну а дальше-то совсем уже просто: тесто формуют, сажают в печь и через некоторое время получают хольцброт. Конечно, скоро сказки сказываются, да не скоро дело делается. Технология производства хлеба из древесины гораздо сложнее, чем я описал вам. В котел, например, добавляют еще какие-то порошки и жидкости. Ни я, ни даже те пленяги, которые работают у котлов, не смогут вам ответить, как называются эти химические вещества, из чего они состоят и для чего применяются. Вот и все, ребята. Что, и теперь не верите?
— По правде сказать, очень уж похоже на басню. Где это видано, чтобы из дерева делать хлеб?
— Воля ваша. Я сказал всю правду. А коли не верите, спросите других пленяг. Ну, поеду в цеха, а то майстер будет драться. Прощайте, ребята.
Вскоре вернулся магацинер, и мы приступили к погрузке.
Американские листовки пишут о большом прорыве под Авраншем[862]. Дорога на Париж открыта. Армия Роммеля отрезана, ей угрожает полное окружение.
Немецкие газеты пытаются скрыть этот факт. Они преуменьшают успехи англо-американцев. Deutsche Allgemeine Zeitung пишет, что Эйзенхауэру[863] не удалось осуществить никакого прорыва под Авраншем. «Немцы, — утверждает газета, — планомерно отошли на заранее подготовленные позиции». Попутно DAZ делает интересное признание: «За все время текущей войны нашим противникам удалось осуществить лишь два прорыва (Durchbruch): первый под Сталинградом, второй под Витебском. Все другие операции русских были не прорывами, а врывами в нашу фронтовую линию (Einbruch). Что касается англо-американцев, то по сравнению с русскими они действуют очень неумело и неловко. Ни в Африке, ни в Италии, ни во Франции им не удалось осуществить не только ни одного прорыва, но и ни единого врыва». Итак, DAZ признает успехи русского оружия и ни во что не ставит англо-американские удачи в Нормандии. Правда, победы наших войск газета преуменьшает, сводит их только к двум прорывам. Чепуха, на самом деле их было гораздо больше.
Предположим даже, что их было только два: под Сталинградом и под Витебском. А что стоил один только прорыв под Сталинградом? Грандиозная катастрофа, катаклизм — вот смысл Сталинградского прорыва. Ведь недаром же был объявлен трехдневный траур во всей Германии. Сталинград — удар в самое сердце нацистского зверя. Смертельно раненный хищник может еще некоторое время обороняться, но он уже обречен: ему «несть спасения».
Что же касается хвастливого заявления англо-американцев, будто они отрезали Роммеля в северо-западной Франции и добьют его в ближайшие дни, то едва ли в этой похвальбе есть хоть четвертая доля истины. По-видимому, DAZ права, утверждая, что Роммелю удалось перехитрить англо-американцев и вывести свои войска из мешка[864].
Сначала разнеслись слухи, потом они начали подтверждаться. Форарбайртер Август шепнул вчера:
— В Берлине восстание, уличные бои. Мятежники пытались убить Гитлера с помощью адской машины. Они захватили радиостанцию и сообщили, что фюрер убит. Однако по более точным данным Гитлер только ранен[865]. На днях в Берлин специальным маршрутным поездом выехала чуть ли не половина нацистов из Ганауского округа.
Сегодня ребята принесли DAZ. На первой странице речь Гитлера, произнесенная по радио:
«Мятежники распространяют слух, что я убит. Я выступаю перед вами для того, meine Volksgenossen[866], чтобы вы убедились в лживости этих сообщений. Ваш фюрер жив и невредим. Случилось чудо: бомба взорвалась в двух шагах от меня, многие из моей свиты были убиты, но я остался жив. Провидение (Providenz) сохранило мою жизнь, чтобы я мог спасти немецкий народ».
Русские и французы тянули большие четырехколесные телеги. За телегами шла толпа пленяг, а позади всех топал Фус.
— Феста, — орал звероподобный эсэсман, — шнелля, сакраменто нох эмоль![867]
Несмотря на крики и брань, тяжело груженная телега ползла медленно. Чтобы стимулировать тянущих и толкающих, Фус то и дело лупил их бамбусом либо вырванной у какого-либо пленяги лопатой.
К месту разгрузки подъехали не так, как хотелось Фусу. Он кричал, ругался, делал знаки руками, показывал направление и характер
