как «вредитель».
— Лафа-то лафа, только потом всё лето вкалывали без выходных… вот тебе и лафа!
Разговор умолкает. Каждый думает: а зачем, собственно, смена, даже если бы она и пришла. Вот, долго ли будем здесь сидеть — это поважнее. Охота спать, а ещё больше желание пожрать, всё равно чего, лишь бы побольше, чтобы можно было долго жевать.
Начинают гадать — долго ли продолжится пурга, как теперь пройти в зону, а заканчивают тем же надоедливым вопросом: что сегодня на обед? Как будто бы не зная, что баланда и каша.
Согревшиеся у печки начинают поговаривать о возвращении в лагерь, стоящие подальше — протестуют. Начальник конвоя молчит, молчат и солдаты, не успевшие ещё отогреться.
Разговор опять обрывается, чтобы через пять минут возобновиться снова и вновь погаснуть. Спрашиваю начальника конвоя, сколько сейчас времени. Оказывается, что уже около восьми вечера. Проходит ещё полчаса. Некоторые уже дремлют. Все до изнеможения устали, разговор никак не налаживается… Солдаты деля гея своими запасами дешёвых папирос. Проходит ещё томительный час. Двое просят разрешения выйти по своей нужде, а заодно и посмотреть, что делается на белом свете. Немного помедлив, начальник конвоя коротко бросает:
— Идите, только от обогревалки далеко не отходите, пропадёте!
А ведь всего пять часов тому назад он же говорил, что будет стрелять без предупреждения!
Двое выходят, за ними полезло ещё трое. Конвой остаётся на месте, не возражает.
Можно ли оправдать такое поведение конвоя? Прежде чем ответить на этот вопрос, нужно не забывать, что «любое явление может быть подвергнуто рассмотрению в самых различных ракурсах». Так, с точки зрения дисциплинарного устава, конечно, оправданию места нет. Однако, отвечая так безапелляционно, нужно помнить, что «закон, прежде всего, всё упрощает, а жизнь гораздо сложнее». А потому «в зависимости от освещения вопроса в целом этот поступок можно расценить двояко — и как недопустимое явление, даже преступление, а можно усмотреть в нём и подвиг души человека».
У конвоя было два пути: или замёрзнуть, стоя на посту, так как рассчитывать на скорую подмену нельзя было, или зайти в обогревалку, отогреться, набраться сил и попытаться привести бригаду в зону.
Правда, был ещё и третий путь — выгнать из ледяного домика заключённых, а самим по очереди отогреваться в нём, не задумываясь об участи выгнанных.
На этот путь они не стали и выбрали второй. Таким образом «граница между добром и злом» оказалась не такой уж и непроходимой, как это могло показаться.
А теперь остаётся выяснить, только ли добро, восторжествовавшее над злом, явилось одной и единственной причиной такого поступка?! Думаю, что не только.
Солдаты в эту страшную ночь видели в нас прежде всего людей. От них не ускользнуло, как эти «враги народа» боролись с пургой, спасая уголь, падали от изнеможения, задыхались в сернистых газах, но не покидали порученного дела. Разве действительные враги народа могли так поступать?
Так или иначе, но грани различия стёрлись. Заключённые трясут из карманов крошки табаку. Сделанные две козьи ножки обходят всех курящих. Один из солдат, тот, что вначале угощал папиросами, принимает активное участие в очереди за затяжкой.
Возвратились сперва двое, затем — остальные. Вход в обогревалку занесло снегом, пришлось лопатами пробивать выход. Пурга не прекращается. По их словам, как будто даже дует ещё сильнее. Кругом темнота. Кучи догорели или погасли под напором ветра со снегом, а может, просто занесены снегом — разве разберёшься, что там делается!
Историк по образованию, сын директора Московского ипподрома, рассказывает о Бородинской битве, о Кутузове, Багратионе, Денисове, Наполеоне и его маршалах, об отступлении французов, о партизанах, о величии русского человека. В обогревалке тихо, только негромкий, интересный и захватывающий рассказ, как песня, льётся под несмолкаемый вой ветра и разрывающуюся о головы, плечи, спины капель, срывающуюся с потолка, как бы аккомпанирующую этой песне. Время приближается к одиннадцати. Кончился уголь, сожгли уже чурбачки и досочки, служившие сиденьями для запасливых людей; печка из бело-красной становится всё темнее и темнее. Заготовленный в последнюю минуту уголь в тачках посланные найти не смогли, хотя ставили мы их у самой двери. Наверное, занесло снегом. Оттаявшие бушлаты оказались мокрыми насквозь. Табаку больше ни у кого нет, сосёт под ложечкой, страшно хочется есть.
— Ну, как, бригадир, может, пойдём?! Пургу, как видно, не переждёшь, она может дуть ещё несколько дней — как-нибудь доберёмся. Все отдохнули, добежим, а? — как бы советуясь и недостаточно решительно говорит начальник конвоя.
— Пойдём, пойдём! — зашумела в ответ бригада.
Расчищаем снег, успевший снова замести вход.
— Шагай! — командует начальник.
— Держитесь кучнее, не растягивайтесь!
И бригада выходит на дорогу. Ветер толкает в спину, сбивает с ног. Шаг непроизвольно убыстряется, переходя в бег. Ветер опрокидывает людей, они падают, поднимаются и снова бегут. Друг друга не видно и не слышно. Каждый предоставлен самому себе. Ни один фонарь вдоль дороги не светит. Дорога чиста от снега и скользка, как каток.
Задыхаюсь, дышать нечем, падаю, ветер гонит по скользкой дороге, ухватиться не за что. Кричу, не слыша своего голоса, прошу обожда ть, помочь. В ответ, хохоча и торжествуя, завывает ветер. Люди пробегают мимо, не в силах задержать свой бег.
Все уже где-то впереди. Мимо пробегает конвоир.
— Товарищ, товарищ, — вместо «гражданин», кричу я, — помоги, да помоги-же!
— Бежи, браток, сам! — доносится в ответ. А может, это только показалось мне, скорее всего, так. Остановиться солдат, очевидно, не смог.
И вот я один в этом озверевшем, бушующем океане снега и ветра. Поднимаюсь — и тут же ветер снова сбивает с ног. Несколько минут, которые кажутся вечностью, ветер несёт меня, кувыркая, по дороге. Упёрся руками в наледь дороги, прижал по-пластунски тело к земле — только бы удержаться на дороге, не попасть на обочину. Дорога насыпная, справа и слева многометровые снежные наносы, завалившие обочину. Попасть туда — это утонуть и не выбраться.
Снова поднялся и снова упал. На коленях, животе, спине, на карачках качусь по бесконечному ледяному катку. Ещё мгновение — и последние силы иссякнут, начнётся безразличие, а там и вечный сон. Только через много, много дней, может быть, летом, когда растает снег, найдут меня, изуродованного, обглоданного и неузнаваемого. Ведь песцы учуют меня раньше людей. Они уж поработают!
Из последних сил делаю рывок, встаю и вновь падаю. Поднялся ещё раз, спотыкаясь, бегу на приглушённые, еле слышные хлопки.
А может, мне это только кажется? Может, я совсем и не поднимался? Нет, это конвоиры стреляют, чтобы собрать в одно место всю бригаду. Так условились, когда выходили из
