«Что вы, что вы, стрелять по народу»… Арест рабочей группы, произведенный Протопоповым без ведома министров, привел их в ужас и дрожь.
— Вас смущает этот арест. Он был необходим. Мы еще, слава Богу, не толстовцы. Непротивление злу не входит в правительственную систему управления. Вы говорите о наших ближних, о малых сих. Это очень великодушно и похвально. Но эти малые охотно перегрызут вам горло и не только не будут сокрушаться по этому случаю, но будут торжествовать и похваляться геройством…
События все сильнее разгорались, ширился их масштаб, увеличивалось число бастующих рабочих, увеличивалась дерзость толпы. Государь приказал Хабалову «прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Надо было наконец на что-то решиться. Приказ Государя смутил министров и подтолкнул их. На частном совещании у Голицына постановили распустить Думу и ввести осадное положение.
Увы, эти меры были уже ни к чему. Их приняли слишком поздно, момент был упущен. Сбылось крылатое петровское изречение: «Промедление смерти безвозвратной подобно». Бездействие власти привело к ее крушению.
* * *
В центре разговоров стояла опять-таки Дума. Родзянко рассказывает в своих воспоминаниях, что к нему неоднократно обращались представители высшего общества с заявлениями, что Дума должна спасти Россию.
Сложилась легенда, что председатель Думы при содействии гвардейских офицеров и английского посла Бьюкенена подготовляет дворцовый переворот. Генерал Крымов в начале января устроил свидание с членами Думы у Родзянко и, указавши, что, по мнению армии, без перемены курса не может быть победы, заявил: «Настроение армии таково, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте»…
П. Н. Милюков. Россия на переломе
Родзянко имел представительную, сановитую внешность. Он был высок ростом, плотен, могуч как дуб. У него было выразительное, властное, крупное лицо с высоким лбом, с крупным орлиным носом, с твердым подбородком, окаймленным седой бородкой клинышком. Во всей фигуре была видна порода и кровь старинного дворянского рода. Взгляд был по-стариковски сух, холоден; полосу сентиментальности он уже давно миновал. Что-то внушительное было в выражении и в чертах его лица: может быть, оттого, что чувствовал монументальную важность своей политической роли. Костюм из дорогой материи свободно облегал его массивное тело. В толпе он заметно выделялся и производил впечатление.
В руководящих кругах Думы Родзянку не считали своим, не считали умным, не считали способным широко и всесторонне обнимать сущность происходящих событий. Им откровенно и бесцеремонно пользовались, как тараном, направляя его шары в сторону ненавистного самодержавия. За спиной, среди своих, Милюков иронически высмеивал «боевое увлечение Родзянки ролью председателя Думы». Он отзывался о нем как о человеке, который «от широких общественных и политических течений стоял далеко» и вследствие этого делал «невольные упрощения недоступной ему стороны картины и преувеличение силы факторов, доступных его наблюдению»…
Родзянко был честолюбив. Знаки внимания и почета кружили ему голову; лесть ласкала его чувства. С того момента как он стал председателем Думы, он возмечтал и возомнил о себе необыкновенно. Избрание подняло его на очень большую высоту: он имел право личного доклада у Государя, его имя стало известно не только в России, но и за границей. Атмосфера Думы, влияние общественных страстей, парламентские дебаты, большая политика — все это кружило ему голову. Ловкие политические интриганы скоро сумели сделать его «своим», сумели убедить его в том, что на него легла огромная задача — вывести Россию из тупика. Родзянке внушали, что русский парламентаризм — ненастоящий, что самодержавная монархия отжила свой век, что Царь смотрит на Россию как на свою вотчину.
Постепенно он усвоил убеждение, что на нем лежит обязанность не только указывать Государю на ошибки и недочеты в управлении, но также и поучать Царя, указывать ему на его личные ошибки и промахи и побуждать к исправлению таковых. Родзянке внушили, что не всегда царская власть была самодержавной, что было время, когда с Царем заседала Боярская дума, что первые Романовы не раз созывали Земские соборы. Усвоив эту мысль, он перестал видеть в Царе тот единственный, самодовлеющий источник власти, на котором держалась вся Россия после эпохи Смутного времени.
А ко всему этому примешалась несчастная история рокового человека Григория Распутина. Она больше всего повлияла на Родзянку, на его отношение к Царю и в особенности к Царице. О «мистическом круге» говорили все, говорили везде, говорила постоянно дома его жена. Оба Родзянки ненавидели Царицу жгучей ненавистью. Жена ненавидела еще больше, чем муж.
Она внушала Родзянке фанатическую непримиримость. Вместе с мужем она делала политику. Она писала направо и налево негодующие письма. В одном из них, к княгине З. Юсуповой, она сообщала:
«Все назначения, перемены, судьба Думы, мирные переговоры — в руках сумасшедшей немки, Распутина, Вырубовой, Питирима и Протопопова…
Несмотря на весь окружающий нас мрак, я твердо верю, что мы выйдем победителями как в борьбе с внешним врагом, так и с внутренним. Не может Святая Русь погибнуть от шайки сумасшедших и низких людей; слишком много пролито благородной крови за славу и честь России, чтобы дьявольская сила взяла верх»…
Оба Родзянки горели предельной любовью к России. Их патриотизм был вне всяких сомнений. Но ненависть, овладевшая их сердцами, затуманила разум, заслонила действительность, и они с яростным ожесточением рубили сук, на котором держалась Россия и сидели сами. Ненависть, как и любовь, обладает могущественной силой. Она ослепляет умственное зрение и обостряет чувства. За этой черной страстью Родзянки уже ничего больше не видели, кроме Распутина и «мистического круга»; не видели огромного прогресса, который в царствование Императора Николая II шел гигантскими шагами во всех областях жизни, не заметили, как развивалась империя.
— Ах, какое это несчастье, какое несчастье, — повторял Родзянко не раз, тяжело, по-стариковски вздыхая и хлопая себя по ляжкам. — Скандал на весь мир… Стыдобушка всесветная…
С такими чувствами и настроениями Родзянко подошел к порогу революции. Он был убежден, как невинный младенец, что в приходе ее он, Родзянко, не виноват ни слухом ни духом, что она пришла как нечто неизбежное, стороннее и независимое и что настоящим виновником ее является только Царь и его окружение.
Когда ему сообщили о начавшихся голодных беспорядках, он взволнованно, с чувством горечи, а вместе с тем с нескрываемым, откровенным злорадством сказал сокрушенно:
— Довели!.. Вот теперь пусть пожинают плоды. Сколько раз я говорил Царю и предупреждал его: плохо это кончится. Меня не послушали…
Родзянко сыграл трагическую роль. Он видел сучок в глазу брата, но не видел бревна у себя. Это бревно он не увидел
