– То есть именно так рассказали, чтобы оставить сомнение ивыказать нашу стачку и подтасовку, тогда как стачки не было, и я вас ровно ни очем не просил.
– Именно, именно! – как бы в восторге подхватил ПетрСтепанович. – Я именно так и делал, чтобы вы всю пружину эту заметили; я ведьдля вас, главное, и ломался, потому что вас ловил и хотел компрометировать. Я,главное, хотел узнать, в какой степени вы боитесь.
– Любопытно, почему вы так теперь откровенны?
– Не сердитесь, не сердитесь, не сверкайте глазами… Впрочем,вы не сверкаете. Вам любопытно, почему я так откровенен? Да именно потому, чтовсё теперь переменилось, кончено, прошло и песком заросло. Я вдруг переменил обвас свои мысли. Старый путь кончен совсем; теперь я уже никогда не стану васкомпрометировать старым путем, теперь новым путем.
– Переменили тактику?
– Тактики нет. Теперь во всем ваша полная воля, то естьхотите сказать да, а хотите – скажете нет. Вот моя новая тактика. А о нашемделе не заикнусь до тех самых пор, пока сами не прикажете. Вы смеетесь? Наздоровье; я и сам смеюсь. Но я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя тот,кто так торопится, конечно, бездарен, не правда ли? Всё равно, пусть бездарен,а я серьезно, серьезно.
Он действительно проговорил серьезно, совсем другим тоном ив каком-то особенном волнении, так что Николай Всеволодович поглядел на него слюбопытством.
– Вы говорите, что обо мне мысли переменили? – спросил он.
– Я переменил об вас мысли в ту минуту, как вы после Шатовавзяли руки назад, и довольно, довольно, пожалуйста, без вопросов, больше ничеготеперь не скажу.
Он было вскочил, махая руками, точно отмахиваясь отвопросов; но так как вопросов не было, а уходить было незачем, то он иопустился опять в кресла, несколько успокоившись.
– Кстати, в скобках, – затараторил он тотчас же, – здесьодни болтают, будто вы его убьете, и пари держат, так что Лембке думал дажетронуть полицию, но Юлия Михайловна запретила… Довольно, довольно об этом, ятолько, чтоб известить. Кстати опять: я Лебядкиных в тот же день переправил, вызнаете; получили мою записку с их адресом?
– Получил тогда же.
– Это уж я не по «бездарности», это я искренно, отготовности. Если вышло бездарно, то зато было искренно.
– Да, ничего, может, так и надо… – раздумчиво промолвилНиколай Всеволодович. – Только записок больше ко мне не пишите, прошу вас.
– Невозможно было, всего одну.
– Так Липутин знает?
– Невозможно было; но Липутин, сами знаете, не смеет…Кстати, надо бы к нашим сходить, то есть к ним, а не к нашим, а то вы опятьлыко в строку. Да не беспокойтесь, не сейчас, а когда-нибудь. Сейчас дождьидет. Я им дам знать, они соберутся, и мы вечером. Они так и ждут, разиня рты,как галчаты в гнезде, какого мы им привезли гостинцу? Горячий народ. Книжкивынули, спорить собираются. Виргинский – общечеловек, Липутин – фурьерист, прибольшой наклонности к полицейским делам; человек, я вам скажу, дорогой в одномотношении, но требующий во всех других строгости; и, наконец, тот, с длиннымиушами, тот свою собственную систему прочитает. И, знаете, они обижены, что я кним небрежно и водой их окачиваю, хе-хе! А сходить надо непременно.
– Вы там каким-нибудь шефом меня представили? – как можнонебрежнее выпустил Николай Всеволодович. Петр Степанович быстро посмотрел нанего.
– Кстати, – подхватил он, как бы не расслышав и поскорейзаминая, – я ведь по два, по три раза являлся к многоуважаемой Варваре Петровнеи тоже много принужден был говорить.
– Воображаю.
– Нет, не воображайте, я просто говорил, что вы не убьете,ну и там прочие сладкие вещи. И вообразите: она на другой день уже знала, что яМарью Тимофеевну за реку переправил; это вы ей сказали?
– Не думал.
– Так и знал, что не вы. Кто ж бы мог, кроме вас? Интересно.
– Липутин, разумеется.
– Н-нет, не Липутин, – пробормотал, нахмурясь, ПетрСтепанович, – это я знаю, кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставимэто! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я всё ждал, что ваша матушка так вдруги брякнет мне главный вопрос… Ах да, все дни сначала она была страшно угрюма, авдруг сегодня приезжаю – вся так и сияет. Это что же?
– Это она потому, что я сегодня ей слово дал через пять днейк Лизавете Николаевне посвататься, – проговорил вдруг Николай Всеволодович снеожиданною откровенностию.
– А, ну… да, конечно, – пролепетал Петр Степанович, как бызамявшись, – там слухи о помолвке, вы знаете? Верно, однако. Но вы правы, онаиз-под венца прибежит, стоит вам только кликнуть. Вы не сердитесь, что я так?
– Нет, не сержусь.
– Я замечаю, что вас сегодня ужасно трудно рассердить, иначинаю вас бояться. Мне ужасно любопытно, как вы завтра явитесь. Вы, наверно,много штук приготовили. Вы не сердитесь на меня, что я так?
Николай Всеволодович совсем не ответил, что совсем ужераздражило Петра Степановича.
– Кстати, это вы серьезно мамаше насчет Лизаветы Николаевны?– спросил он.
Николай Всеволодович пристально и холодно посмотрел на него.
– А, понимаю, чтобы только успокоить, ну да.
– А если бы серьезно? – твердо спросил Николай Всеволодович.
– Что ж, и с богом, как в этих случаях говорится, делу неповредит (видите, я не сказал: нашему делу, вы словцо наше не любите), а я… а ячто ж, я к вашим услугам, сами знаете.
– Вы думаете?
– Я ничего, ничего не думаю, – заторопился, смеясь, ПетрСтепанович, – потому что знаю, вы о своих делах сами наперед обдумали и что увас всё придумано. Я только про то, что я серьезно к вашим услугам, всегда ивезде и во всяком случае, то есть во всяком, понимаете это?
Николай Всеволодович зевнул.
– Надоел я вам, – вскочил вдруг Петр Степанович, схватываясвою круглую, совсем новую шляпу и как бы уходя, а между тем всё еще оставаясьи продолжая говорить беспрерывно, хотя и стоя, иногда шагая по комнате и водушевленных местах разговора ударяя себя шляпой по коленке.
– Я думал еще повеселить вас Лембками, – весело вскричал он.
– Нет уж, после бы. Как, однако, здоровье Юлии Михайловны?
– Какой это у вас у всех, однако, светский прием: вам до еездоровья всё равно, что до здоровья серой кошки, а между тем спрашиваете. Я этохвалю. Здорова и вас уважает до суеверия, до суеверия многого от вас ожидает. Овоскресном случае молчит и уверена, что вы всё сами победите одним появлением.Ей-богу, она воображает, что вы уж бог знает что можете. Впрочем, вы теперьзагадочное и романическое лицо, пуще чем когда-нибудь – чрезвычайно выгодноеположение. Все вас ждут до невероятности. Я вот уехал – было горячо, а теперьеще пуще. Кстати, спасибо еще раз за письмо. Они все графа К. боятся. Знаете,они считают вас, кажется, за шпиона? Я поддакиваю, вы не сердитесь?
