обновкой, дочка! В ателье отдадим, сошьют по-модному…
— Да это же твоя премия, мама, — возразила та. — Тебе и шить будем.
— Куда мне? Моя пора прошла, а ты вон скоро заневестишься, — и, спохватившись, предложила: — Пойдемте! Пока тут что — отобедаем…
Войдя в избу и поздоровавшись с бабушкой, Тимша удивленно огляделся. Сложенная печь и лежанка были побелены. В углу, за ситцевым пологом, виднелись две кровати. Герань жарким пламенем полыхала на подоконниках. В простенке, над семейными фотографиями, голубело зеркало и то отражало проплывавшие облака, то разбрызгивало таких непоседливых зайчиков, что хотелось гоняться за ними по всей горнице.
— Ну, садитесь, садитесь! — пригласила Анфиса Матвевна. — Мама, ты сюда, гостюшка сюда, Лида и Валерка — со мной…
На закуску были маринованные грибы, праздничный холодец, огурцы, помидоры, капуста и свойская колбаса.
— Давайте выпьем за то, чтоб так всегда! — растроганно предложила Анфиса Матвевна. — Всегда я спасибо говорила, Тима, а сегодня особенно. В самотрудную минуту ты нам помог. И я собрала пока шестьдесят рублей. Остальные отдам, как барана зарежу.
Смутившись донельзя, Тимша стал отказываться от денег. Но она сунула их ему в карман.
— И слушать не хочу. Ешьте, ешьте! Валера, ты бы не захмелел с бражки. Она крепкая!
— Ох, времечко пошло, — ничего не понимая, дивилась бабушка. — От заработанного люди отказываются!
Русёня перебила ее:
— Молчала бы лучше…
Понимая, что возражать бесполезно, Тимша пил и ел, как дома. После закуски хозяйка подала лапшу с куриными потрохами, а на второе — грибной пирог.
— А теперь — за колхоз наш! Я тогда еще девчонкой, меньше тебя, дочка, была, когда люди в него сошлись. — И вдруг спохватилась. — Ой, заговорилась я с вами! Ну, дообедывайте, а мне в правление надо…
Схватив платок, она заторопилась туда. Валерка увязался следом.
— И я с тобой, мам! Сейчас на машине катать будут.
Пока Русёня убирала со стола, Тимша разглядывал семейные фотографии. На одной из них была бабушка с лихим солдатом в бескозырке; на другой — Анфиса Матвевна, а на третьей — партизан с автоматом, в перепоясанной лентой папахе. Русёня была похожа на него — светловолосая, с таким же решительным разрезом губ, глаза — в густой опушке ресниц.
— Это отец твой? — осторожно спросил Тимша.
Она вполголоса отозвалась:
— В партизанах еще…
— Он умер?
Словно бы темное облачко набежало, приглушило радость окружающего. Тимша пожалел ее.
— Будь бы у вас отец — без избы не были бы.
Но Русёня не поддалась, оборвала по-будничному:
— Еще пирожка дать? С грибами?
А возле правления играли два баяниста, кружились танцующие. И дед Горыня, знаменитый в округе печник и чудодей, залихватски вертел подвыпившую старуху Макарьевну в залежавшемся, нафталинном сарафане с подбитым красной бейкой подолом.
— Ходи, вороная! Не взбрыкивай…
30
— Ходи, не взбрыкивай!
Тимша не заметил, что поговорка эта прилипла ему на язык, срывалась, когда надо и не надо.
В середине недели Русёня неожиданно пришла в Северный, разыскала его. Увидев ее, Тимша встревожился:
— Случилось что?
— Да не-ет. Деньги тебе принесла. Зачем ты забыл их на подоконнике? — И засмеялась. — Получи и распишись!
Тимша рассердился не на шутку.
— Ходи, не взбрыкивай! Я же сказал: не возьму…
Русёня набросилась на него в свою очередь:
— Что? Что? Иди, объяви матери сам… а предо мной не выказывайся!
В «Горняке» шли «Римские каникулы». Картина показалась Тимше попросту скучной. А Русёня взволнованно шептала:
— Красивая она… принцесса эта! И одета как…
— Тунеядка, — сердито фыркал он. — В рукоятчицы бы ее! Или на сортировку…
Понравилась им только драка в ресторанчике. Забыв обо всем, Тимша едва удерживался от желания ввязаться самому; Русёня одобрительно вздыхала.
— Здо́рово снято! У нас так не снимают.
Возвращались в темноте. Звездный, ядреный вечер не давал пристаивать: становилось нестерпимо холодно, хотелось куда-нибудь в затишье, к теплу. Русёня разгорелась как маков цвет, уверяла, что ей нисколечко не зябко, и не торопилась домой.
Они шли, целовались и снова шли — не разбирая дороги. Неиспытанное будоражило кровь, кружило голову.
— Господи, какой вымахал, — жаловалась Русёня. — Не дотянешься поцеловаться!
— А ты на пёнушек, — подзадорил ее Тимша. — Ну? Становись, пока не прошли!
Поднявшись, она обхватила его за шею — не то под влиянием нежности, не то, чтобы не упасть, и, приникнув губами, замерла.
— И как это у тебя получается? — с трудом оторвавшись, удивился он. — Наверно, и с другими так?
— А ты с другими не так?
— У меня других не было. Ты — первая.
— И ты у меня первый… дурачок!
— Я-то так целоваться не научился.
— Девки говорят: у кого храбрости смолоду нет и под старость не будет.
Отпустив его, Русёня спрыгнула с пенька, пошла рядом, задумавшаяся, погрустневшая, будто прислушивалась к самой себе. Тимша наклонился, заглянул ей в глаза и не разглядел ничего.
— Чего ты? — счастливо вздохнула она. — Потерял что в потемках?
— Тебя.
— Меня ты еще и не находил. А потеряешь — не ищи!
— Я и не собираюсь терять! Что ты…
Подхватив ее на руки, Тимша прошел, пока не задохнулся, осторожно опустил на землю. Русёня не отбивалась, разрешая ему делать, что хочет.
— Ну? — отдышавшись, спросил он. — Теперь как?
Она засмеялась.
— Мама говорит: ты смирный. — И, целуя его снова, призналась: — А мне и хорошо с тобой!
Анфиса Матвевна не спала. В избе пахло опарой, топленым молоком, а после стужи на улице казалось даже душновато. Бабушка дремала на лежанке, Валерка читай. В кругу от лампы двигалась соломенноволосая его головенка.
— Поздно ж вы гуляете! Я уж заждалась тебя, дочка…
— Мы в кино ходили, — стала оправдываться Русёня. — На первый сеанс не попали, остались на второй.
— Садитесь, молочка топлёненького поешьте.
Тимша отказался.
— Вот вам ваши деньги, — грубовато выложил он на стол скрутившиеся, как береста, бумажки, боясь, что обидит Анфису Матвевну. — И не присылайте больше!
Взглянув на них, та неожиданно растерялась и, называя его на «вы», призналась:
— Я думала ведь как лучше. А выходит — вы непохожи на других…
— Он и вправду, мам, непохож, — вступилась Русёня. — По-своему с ума сходит.
Анфиса Матвевна потемнела.
— А еще скажу: деньги деньгами, а девку мне с толку не сбивайте. Пристаиваете, шушукаетесь — дело молодое. Но чтоб без баловства! Она ведь у меня еще дичок, глупенькая…
Русёня отвернулась, прыснула. Тимша смутился. Вся его сердитость сразу прошла: Анфиса Матвевна видела их насквозь.
— Еще чего, — смущенно пробормотал он. — Мне на призыв скоро.
Бережно взяв деньги, Анфиса Матвевна завернула их в тряпочку. Если так — им найдется другое применение.
Русёня и Тимша ели молоко с хлебом, смешливо переглядывались, а она думала свое.
«Парнишка, кажись, ничего. Отслужится, придет — чем не пара
