– Гнобят нашего брата, живьем со свету сживают, – жаловался Петюня, дергая на горле воротник, несправедливость душила его. – Намедни вскрыл капот: обратно масло на патрубках! А ведь мало не вчера турбокомпрессор менял, мать его так! Сказали, сволочи, сто лет будет стоять… Вот тебе и сто лет, пару тысяч кэмэ проехал – снова здорово. По новой, что ли, компрессор покупать? Тут никаких заработков не хватит, тут надо взятки брать, а кто мне взятку даст, разве я чиновник или патриот какой-нибудь, не к ночи будь помянут?
– А ты что – не патриот? – хмуро уточнил Беспалый.
– Типун тебе на язык, конечно, патриот, – Петюня труханул, оглянулся даже по сторонам, не слышит ли кто, – патриот стопудовый. Только ведь я не на должности, я самодельный, не назначен, а мамой рожден, а это по результату, считай, та же пятая колонна: в любой момент за ушко да на солнышко. Еще даже и хуже колонны выходит – те, случись чего, за своего человечка вонь поднимут на весь мир, а наш брат только о себе и думает, на остальное насрать…
– Разжигаешь, – кратко осадил его Беспалый.
– Я разжигаю? Да ни в жизнь! – Петюня от избытка искренности даже взялся рукой за сердце, а то ли, может, просто прощупывал, не ушло ли в пятки. – Я это в том смысле, что экзистенция наша и так говенная, а тут еще «Сократ» этот гребаный! Кто его только выдумал, сократа этого, поглядеть бы тому в глаза его бесстыжие да монтировкою бы по харе, да по харе, да с оттяжкою! Отвести бы душу хоть раз, а потом, что ж, граждане правоохранители, вяжите меня за белые руки, ведите в камеру предварительного заключения, самое там место теперь рабочему человеку.
– А есть они? – спросил Колька, не поднимая глаз от мотора.
– Кто?
– Да вот рабочие-то люди… Остались еще, кроме нас, имею в виду, дальнобоев?
– А черт его знает! – с небывалым ожесточением произнес Черноус. – Заводы, говорят, фабрики все перепозакрывали, одна, значит, космическая промышленность действует как угорелая, макак в космос без конца закидывает красножопых, чтоб жрали там свои бананы, резвились, укрепляли славу и мощь нашего великого государства и, что греха таить, его международный авторитет.
– Так, думаешь, для макак стараемся? – глубокомысленно протянул Беспалый.
– Да уж конечно! – В голосе Петюни сквозь вековую горечь рабочего человека прорезался ядовитый, как белена, сарказм. – У нас что для человека, что для макак ничего никогда не делалось, кого это красножопие колышет? Нет, брат, это все прикрытие, настоящий-то наш космос – это не спутники и не белки со стрелками, не гагарины всякие, чтоб им ни дна ни покрышки. Наш космос – военные ракеты, тактические да стратегические, баллистические и крылатые, с ядерными боеголовками и такие, на кого бог пошлет. Ты телевизор-то включаешь?
– А что?
– А ты включи, включи. Увидишь, на что наши кровные идут. На защиту родимого государства, на, мать его, боеспособность от пятой колонны и нацпредателей, которые спят и видят, как бы сменить божественную власть базилевса? А вот и хренушки! Какали они на боеспособность!
– Тебя, Петюня, язык до КПЗ доведет, – кратко отвечал Колька.
– Да ладно КПЗ, чего мне КПЗ, мне КПЗ – дом родной, – отмахнулся Черноус. – Мне что – денег жалко? Да если бы и правда на боеспособность – берите за милую голову, пожалуйста. За страну себя не пожалею, кусок отрежу, зажарю и съем. Но страна-то тут и вовсе ни с какого боку. Воруют деньги, вон оно че, Коляныч, от офшоров пухнут, а мы зубы на полку складываем целыми челюстями…
Несмотря на произносимые громкие декларации, Колька почти не слушал Петюню, только для виду пошевеливал ближним к тому ухом да поигрывал масляным ключом, сам же все косился, поглядывал вбок. Там, в боку, метрах в двадцати, что ли, а то и меньше, ходил какой-то белобрысый, вида интеллигентного, малахольного даже, – то к одному водиле приткнется, то к другому, что-то спросит, да так и отойдет, несолоно хлебавши. Наконец встал, растерянный, посреди стоянки, озирался затравленно по сторонам, не знал, что делать.
Беспалый бросил ключ, вытер руки ветошкой, двинул к белобрысому. Петюня ошеломленно поглядел ему вслед, спросил в спину: «Ты куда?», никакого ответа не получил, пожал огорченно плечами, и, бормоча под нос очередные жалобы, потрюхал к своей фуре – самой маленькой среди прочих и самой, что греха таить, занюханной.
А Колька подошел к белобрысому почти вплотную, сунул руки в карманы, смотрел в упор взглядом сильным, огневым.
– Ну, – сказал, – чего надо, пешеход, чего зря фары благородному собранию полируешь?
Пешеход глянул на Кольку без страха, улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, теплая, человеческая, с такой и правда можно никого не бояться, разве уж совсем каких-нибудь выродков, а впрочем, и выродков у нас хватает, так что все равно бояться надо, никуда не денешься, такая жизнь, будь она неладна, и такие люди…
– Мне бы, – сказал белобрысый, – до Коски добраться, а никто в ту сторону что-то не едет.
– До Коски? – недоверчиво переспросил Беспалый, как будто ему предложили ехать как минимум к пингвинам в Антарктиду, где, как известно, пролегает последний рубеж наших государственных интересов. – Ну, для примера, я мимо еду.
– Вы? Так, может, подбросите? – обрадовался белобрысый.
Беспалый не отвечал сразу, сотворил на лице опасливую рожу. По роже этой нельзя было ничего понять определенно: может, подбросит, может, нет, может, и третьим каким-то образом. Белобрысый молча смотрел на него, молчал и Колька – из присущей русскому человеку осторожности. Молчание затягивалось и могло тянуться, по самым скромным прикидкам, хоть целую вечность…
– Что платим? – наконец спросил Беспалый, из чего тут же и ясна сделалась его сдержанность – вышибить из белобрысого побольше тугриков.
– Ничего не платим, – весело отвечал Буш, а это был, конечно, он. – Денег нет, миляга. Имелись бы, не толокся бы здесь, сел бы себе на поезд и поехал.
Заявление это, с виду правдоподобное, от начала до конца было выдумкой. С деньгами или без – не пошел бы Буш ни на вокзал, ни к автобусам дальнего следования. Дураку было ясно, что там везде уже снуют шпионы, выискивая беглого базилевса. Именно поэтому Буш и топтался на стоянке дальнобойных грузовиков, надеясь найти водителя, который подбросит его до родного города.
В ответ на слова Буша Колька лишь покивал задумчиво, потом молча развернулся и пошел к своему грузовику. Буш даже огорчился немного: Беспалый ему понравился, надежный, немногословный, чем-то на Коршуна похож, с таким бы и поехать до дома. Но на нет, видно, и суда нет, да и не только суда – ничего нет.
Беспалый между тем забросил инструмент и ветошку в кабину, сам залез внутрь, сел за руль, завел мотор, минуту его прогревал… Белобрысый все смотрел на него издалека, все надеялся, что передумает. Но Беспалый не передумал: включил первую передачу и выехал со стоянки.
То есть почти выехал. В последний момент все-таки притормозил неизвестно почему, крикнул в открытое окно:
