Я спотыкаюсь об упавший сук, невольно вскрикиваю и едва не падаю, но в последнее мгновение Брэм успевает схватить меня за локоть и поддержать.
Я вспоминаю свой первый день в Замке Слоновой Кости. Вспоминаю, как он не дал мне упасть. Но тогда он вдруг отдернул руку, как будто вовсе и не собирался мне помогать.
На этот же раз он не отнимает руки от моего локтя, его пальцы скользят по моему предплечью, сжимают ладонь.
У меня перехватывает дыхание, и я радуюсь тому, что здесь темно и меня не видно, тому, что мне не надо думать о выражении моего лица и никто не сможет увидеть, что на нем написано.
Ладонь Брэма шершава, но тверда и помогает мне идти более уверенно.
Ночную тишь разрывает какой-то громкий звук. И я, и Брэм останавливаемся как вкопанные.
– Что это было? – шепчу я.
Не успевает он ответить, как вспыхивает свет и освещает его лицо. Мы оба поворачиваемся. Домик Эсме охвачен огнем. До него уже так далеко, что кажется, будто это всего лишь мерцающий огонек. Брэм издает сдавленный крик.
– Как бы быстро мы ни бежали, нам от него не скрыться, – говорю я. – Нам нужно найти укрытие и спрятаться.
Он не отвечает – на его лице застыл ужас.
Я трясу его.
– Брэм? Нам нужно идти. – Никакой реакции.
Я обхватываю ладонями его лицо. Заставляю его посмотреть на меня.
– Эсме там не было, – убеждаю его я. – Она спаслась. – Его взгляд становится осмысленным. – Брэм, она спаслась.
Наверняка он понимает, что без костей я не могу узнать, что Эсме спаслась. Но сейчас ему нужна эта ложь, нужна, чтобы уцелеть. Она нужна нам обоим.
Брэм сглатывает. Коротко кивает. И мы оба пускаемся бежать.
Саския домашний учитель
Матушка вне себя.
– Ты хоть понимаешь, насколько это было опасно? – Костяная игла дрожит в ее пальцах. На ее виске пульсирует жилка.
– Не так опасно, как было бы, если бы это попыталась сделать ты, – отрезаю я.
– Саския! – Ее лицо бледно, но на щеках горят два пунцовых пятна. – Почему ты все осложняешь? Неужели ты не можешь хотя бы раз в своей жизни не брыкаться и просто-напросто пойти мне навстречу?
– Полагаю, под движением навстречу ты подразумеваешь беспрекословное подчинение, да? Ты что же, не хочешь, чтобы я думала своей головой?
Она вздыхает и опускается на стул.
– Нет, это не то, что я хотела сказать.
Сколько раз отец садился на мою кровать, утешая меня после моей очередной ссоры с матушкой.
– Это не то, что она хотела сказать, моя птичка, – сказал он как-то раз после того, как она назвала меня тупицей, упертой, как осел. Эти ее слова очень меня оскорбили – ведь она сравнила меня с ослом.
– Но она же это сказала.
– Ну, дело в том, что иногда люди говорят не совсем то, что хотели сказать. Иногда они говорят что-то другое, потому что им слишком страшно сказать правду.
– Да ведь это не имеет смысла, – помотала головой я. – Ты просто пытаешься ее защитить.
Он похлопал меня по лодыжке.
– Пусть это не имеет смысла сейчас, но когда-нибудь это будет иметь смысл. И я пытаюсь защитить не только ее, а вас обеих.
Я сложила руки на груди.
– Значит, когда она назвала меня тупицей и сравнила с ослом, в действительности это означало, что она считает меня очаровательной и умной?
Он захохотал, и уголки моего рта невольно поднялись вверх.
– Не уверен, что сам я употребил бы слово «очаровательная», – сказал отец с лукавым огоньком в глазах, – во всяком случае, не сейчас. Но, возможно, в действительности это означает, что вы с твоей матушкой очень похожи. Представь себе, что ты ведешь спор с самой собой. В таком споре ты всегда окажешься проигравшей.
К концу нашего разговора я начала размягчаться по краям – так начинается процесс таяния льда. Таким был мой отец – он всегда представлял человека в самом выгодном свете и судил людей по их намерениям, а не по ошибкам. Когда он умер, мы с матушкой потеряли не только его, но и то, что нас соединяло.
Я сажусь рядом с ней. Костяная игла по-прежнему зажата в ее кулаке.
– Какова настоящая причина твоего гнева? – мягко спрашиваю я.
Она встречается со мной взглядом, и выражение на ее лице становится мягче. Быть может, сейчас она тоже думает об отце.
– Ты напугала меня, – говорит она. – Я не знала, где ты, и предположила худшее.
Я кладу голову ей на плечо.
– Прости. Мне тоже было страшно. Но я подумала, что мне скорее удастся добыть у Деклана кровь, чем тебе.
– И как же ты это сделала?
Мои щеки вспыхивают, и глаза матушки округляются, как будто выражение моего лица сказало ей больше того, чем ей хотелось бы знать.
Она сжимает мою руку.
– Пожалуй, некоторые вещи лучше не обсуждать.
По крайней мере, тут я с ней согласна.
* * *
Кровь Деклана изменяет все.
Ощущение такое, словно до сегодняшнего дня я пыталась отыскать выход из лабиринта с повязкой на глазах, теперь же она спала, я вижу ясно – и гадание на костях дается мне без усилий. Как нечто хорошо знакомое, как будто я овладела этим искусством много лет назад и мне надо было лишь напомнить, что я гадаю на костях уже давным-давно. Это так же легко, как лечь в теплую ванну.
Но день все тянется, и наблюдение за Декланом быстро теряет свою первоначальную привлекательность и становится скучным.
– Поверить не могу, что ты объявила его моим суженым, – говорю я матушке. Я только что оторвалась от видения, в котором Деклан ел из миски суп, ел еще более неряшливо и некрасиво, чем какой-нибудь двухлетний карапуз. Жидкость текла по его подбородку, стекала на грудь, и он даже не давал себе труда вытирать ее. Но это все равно предпочтительнее, чем лицезреть, как он чешет свой зад – это мне пришлось наблюдать минувшей ночью. – Он просто шут гороховый.
Матушка пропускает мои сетования мимо ушей.
– Почему ты перестала наблюдать за ним?
– Но он же ничего не делает, – говорю я. – Он не сходил с места уже несколько часов.
– Саския, нам необходимо… – Она меняется в лице и, схватив меня за локоть, начинает разглядывать мое плечо.
– Ой, больно! – вскрикиваю я. – Что ты делаешь?
Она отпускает меня и закрывает рот рукой.
Я смотрю на верхнюю часть моей руки. На моей коже проступила едва различимая метка – сетка из переплетающихся миндалевидных овалов, посреди которой красуется круг. Получился затейливый плетеный узор с тремя углами.
