Чем ярче горят мосты,
тем светлее будущее.
Он не спеша пошел по аллее, пиная камешки. Руки в карманах, насвистывал что-то веселое. Я оторвался от ствола тополя и, шагнув ему навстречу из темноты под свет фонаря, заступил дорогу:
— Разговор есть…
Он остановился в полутора шагах, всмотрелся в мое лицо:
— А-а, это ты, идеальный.
Я вздернул бровь:
— Виктор?
— Обмен приветствиями закончен? Уйди с дороги.
— Что тебе надо от Кати? — В душе кипела ревность и страх, что у него с Катей могло зайти все слишком далеко.
— Тебя это не касается.
— Еще как касается! — я завелся с пол-оборота.
— Тебя жена касаться должна, — парировал он. — Или она всех касается, кроме тебя? — ухмыльнулся.
— Ты о чем? — нахмурился. Слова этого гавнюка неприятно кольнули.
— Я что, в контрапункте по нижнему содержанию[38]? — усмехнулся он.
— Зубы мне не заговаривай! — рыкнул, не понимая его жаргон, и угрожающе шагнул к нему.
Виктор не двинулся с места, лишь чуть по-бычьи наклонил голову, давая понять, что не отступит, будто за ним такой рубеж, что лучше пасть смертью храбрых. Этот рубеж — моя Катя?
— Не по адресу претензия, идеальный… — процедил он. Видел, как он напрягся и словно завибрировал, как зверь перед броском. Или это я сам вибрировал от готовности порвать ему глотку. — Хотя какой ты идеальный? — хмыкнул соперник. — Торчишь под окнами чужой женщины вместо того, чтобы своей королевишне подавать в постель кофеек да обмывать жопку лавандовой пенкой. Ты ее хоть трахнул в эту жопк…
Он не договорил — мой кулак, среагировав на «чужую женщину», сам взлетел и вбил ему слова в челюсть. Брызнула кровь. Я не понял чья — его от разбитой губы или моя от раскроенной его зубами кожи. Надо отдать театралу должное — у него удар поставлен не хуже: хук слева чуть не вынес вбок мою челюсть. Я занес руку для следующего удара, но Виктора что-то дернуло назад и развернуло. А через секунду я услышал гневный Катин голос и увидел ее саму — она буквально выдернула гавнюка из-под моего удара и встала перед ним, раскинув руки, как крылья, заставляя его отступить назад:
— Димка, ты с ума сошел?! — В ее глазах мелькнул страх, беспокойство, боль и сожаление, она тут же развернулась к Виктору и ладошками ударила его в плечи, что он еле устоял на ногах: — А ты что несешь?! Что ты несешь, Виктор?! — Катя обернулась ко мне: — Дим, иди домой! Пожалуйста! — крикнула с отчаянием, упреждающе выставив ладонь передо мной, не давая и слова сказать. В ее взгляде было столько всего, и по большей части непонятного. Я поднял руки в успокаивающем жесте и шагнул назад, в ее глазах промелькнула благодарность и, кажется, слезы. Но я уже не мог разглядеть — Катюша отвернулась и снова шибанула гавнюка в плечи, толкая его к своему дому: — Идем, посмотрю губу, — прошипела змеей, еще раз оглянулась на меня и подхватила его под руку, быстро уводя по дорожке в подъезд.
Я сжимал кулаки, но не мог сделать что-то против желания любимой женщины. Остался стоять, сжираемый горячей ревностью, в ночной густоте подальше от фонаря. Хотел собственными глазами увидеть, убедиться, что не опоздал, и этот урод недолго пробудет с ней. Когда на втором этаже зажегся свет и в окне я увидел ее, прислонился к стволу и сложил на груди руки, приготовившись наблюдать и ждать.
Он уйдет, и мы расставим с Катюшей все точки над i. Я не отдам ее никому.
* * *
— Ты охренел?! — орала я на режиссера на весь подъезд. — Взрослые мужики! Что вы творите? — затолкнула главнюка в свою квартиру.
Он проводил меня до подъезда, и я случайно увидела в низкое окошко в пролете, что ему кто-то заступил дорогу. Уже когда вылетела на улицу, услышала разговор на повышенных тонах, отчетливо слышный в разряженном ночном воздухе, и под светом фонаря узнала Диму. Его голос изменился до неузнаваемости — охрип и огрубел, а сам он выглядел как-то… не очень хорошо. Осунулся, похудел… Или так показалось?
Виктор вытер кровь с губы, зашипел от боли и ответил:
— Давно хотел ему врезать.
— Зачем?! — металась я, ища, что приложить к ране, пока догадалась вытащить из морозилки куриное бедро в пакете. — Приложи, — протянула мужчине.
— Затем, Кать, что эта гнида у меня девушку увел.
— Какую? — опешила я, опускаясь на стул.
— Сабину. Мы два года встречались, это я ее из кулька привел в театр. Она нормальной девчонкой была, а год назад, в мае, появился этот урод. Забил ей голову, что будет она с ним как сыр в масле кататься, дом ей построить обещал, машину подарить, в круиз кругосветный свозить, начал ей таскать то цепочку, то сережки золотые, в шмотки одевать дорогие, по ресторанам каждый вечер. Она нос задрала. И, сука, со мной спала и с ним тоже. А потом Злата пришла в труппу — Матвеич ее взял, Саби как с катушек слетела, за свое место испугалась. Я ж Матвеича ее примой попросил сделать, думал, она плюнет на своего этого ухажера, а она с Матвеичем трахаться стала, чтобы Златой ее не заменил…
Он вдруг замолчал. И мне сказать было нечего. Разве что напомнить, что зерно прорастает в благодатной почве, а вырастет из него хлеб или болиголов — от зернышка зависит. Но я не сказала ничего Вите, он и сам понимал, сидел, опустив голову, как пацан.
— И ты с ним работаешь? Где гордость твоя? Причем тут Димка, если Матвеичу первому надо было морду бить? Он что, не знал, что вы встречались?
— Сам ему сказал по дурости да пьяни, что Саби трахается со мной по расчету, когда она уже замуж вышла… Контракт разорвал после гастролей. После рецензии твоего мужа…
