— Моя… — глажу лицо, водя на картинке пальцем, как сумасшедший.
И ни хера вокруг себя не вижу, не соображаю. Только губы ее сладкие вкусом чувствую. И запах ее, от которого от одних воспомнинаний ведет. Моя…
Не может она забыть, не такая, чтоб сегодня одного, а завтра, — другого любит… Не такая… Моя… Вернется…
Но телефон, — маленькая, глупая коробка, в которой сейчас сосредоточилась вся моя жизнь, — по-прежнему молчит, не принося от нее новостей.
И я, вспоминая, когда в последний раз прикасался к ней, хохоча, как безумный, встаю под пули, иду на ублюдков Альбиносовых, — и по хрен мне все. Потому что — не моя. Молчит. Не вернется. Может, — по ночам в кошмарах на постели подскакивает? Если я ей снюсь…
— Ладно, Тигр, не мое дело, — кивает Морок, пока я затягиваю бинт потуже. — Но жизнь вся к одному не сводится. И… что бы у тебя там не вышло, — всегда есть шанс. Не дай его себе просрать, нелепо сдохнув.
— Шанс, — бурчу под нос, таки поднимаясь за новой порцией спирта. — Бывает так, что шансов не осталось. Что все их уже и так просрал.
— Не бывает, Тигр, — Морок снова сжимает зубы, отворачиваясь и глядя куда-то сквозь меня. — Пока вы оба живы. Это — я уже…
— Что? — блядь, что-то я вот сейчас ни хера не понял.
— Не важно, — отмахивается. — давай поспим, пока тихо. Хоть пару часов.
— Поспим, — киваю, выходя из палатки.
Что-то мне, блядь, совсем не нравится. Расприрает изнутри, и адреналин прям, как осязаемый, по рукам, кажется, стекает, вертясь на кониках пальцев. Что, блядь? Тихо вроде вокруг… Да и рана Морока — пусть и нехорошая, но и не такая уж чтобы прям страшная. Я бы из-за такой не морочился. Но… Что-то не дает покоя, не дает провалиться даже в короткий сон, несмотря на двое суток на ногах.
— Аля? — немного потупив в телефон и полюбовавшись еще ставшим привычным отсутствием тех самых пропущенных звонков и сообщений, набираю, несмотря на ночь. — Сможешь вылететь?
— Арт, у меня здесь твоих людей… Что у вас там?
— Разговор по душам, Аль, — криво усмехаюсь. — Немного правда, затянувшийся.
— Когда ж вы уже наговоритесь, — вздыхает, а в голосе такая усталость, что чувствую себя последней сволочью. Да и причины, вроде, ее дергать и тащить сюда совсем и нет. Но…
— Вылечу, конечно, раз надо, — еще один усталый вздох. — Ты как, Арт?
— Жив пока — усмехаюсь. — Не слышно разве? Ты знаешь, — таких, как я, даже пули обходят стороной. Связываться не хотят.
— Будь осторожен, — вот теперь слышу явное напряжение. Волнуется. За такого, блядь, как я, — такой бы, как она, и волноваться не стоило. Давно пора ей послать меня подальше. — Береги себя, Арт. Я буду.
Аля первой отключает звонок, — а ведь я уже было настроился дать отбой с ее вылетом.
И чувствую себя последней сволочью за то, что наваливаю на нее это все. И как только терпит? Ничего, скоро и ей надоест.
Спать точно не смогу, — ни в одном глазу даже намека на сон. Пройдусь, посты проверю… Парни, конечно, не идиоты, понимают, что здесь не до того, чтобы профилонить, но… Так просто, скорее, чтобы пройтись. И предчувствие нехорошее успокоить.
— Морок? В поряке? — заглядываю в палатку. Но он спит, — и явно совершенно нормальным, не болезненным сном. — Я прогуляюсь, — бросаю на всякий случай, если вдруг услышит.
Тишина.
Настоящее поле боя.
Наши бойцы — все на местах, да и сомневаться-то, по-хорошему, было даже глупо. Даже как-то странно, — люди Альбиноса притихли. Тоже, что ли, выдохлись? Ну, да, — не железные, как и все. Что ж мне покоя не дает? Или — с ней что-то?
— Змей? — набираю, хоть и внепланово. — Что там?
— Все в порядке, — чеканит ровным бодрым голосом. — Спит.
— Одна? — блядь, — и зачем я спрашиваю. А — если не одна, то что? Сорвусь сейчас с вертолетом и яйца полечу ему отстреливать? Если она решила… Зато с ума тут точно сойду! Обещал же сам себе — тысячи раз, — что спрашивать буду только о ее безопасности! Идиот!
— Нам с Мороком двойную порцию, — киваю, останавливаясь у костра, где жарят мясо. И тихонько иду дальше, чувствуя, как понемногу отпускает. Одна…
Но ведь это же, блядь, — ненадолго! Если ко мне не вернется, то…
Рано или поздно на этот вопрос я услышу совсем другой ответ. И что мне с ним тогда делать?
Брожу еще немного, и возвращаюсь. Как раз в палатку боец занес дымящиеся тарелки. И снова что-то дергает внутри. Обманул, что ли, Змей? Откуда это гадское чувство?
— Твою ж мать, — выдыхаю, слыша приглушенный выстрел в нашей палатке. У нас с Мороком глушителей точно нет!
— Сука!
Выношу мозги подкупленному враждебной стороной поваренку, и бросаюсь к Мороку.
— Живой? — дергаю за плечо, ни хрена пока в темноте не видя.
— Живой, — хрипит, но, блядь, слишком тихо. — Пока…
Зажигаю свет и осматриваю рану. Грудь. Нехорошо, ох ты, блядь, как же нехорошо!
— Давай, Морок, зажать нужно. Ну?!
— Поздно зажимать, Арт, — окровавленная рука сжимает мою.
— Ни хера не поздно, — шиплю сквозь сжатые зубы. — Ни хера не поздно, слышишь, Андрей! Аля сейчас подлетит, ты ее знаешь, она — с того света вытащит! Руки у нее чудотворные! Выживешь!
— Арт… Поклянись мне, — блядь, шипение и свист, и голоса почти уже не слышно.
— Да, Андрей, — наклоняюсь над самым его лицом, чтобы хоть что-нибудь расслышать.
— Поклянись, что замочишь эту суку, Альбиноса.
— Клянусь, Морок, — крепко сжимаю его руку.
— Он… — его губы уже синеют, еле двигаются. — Тигр, он ведь Веру убил. Ты… Помни, пока вы живы — шанс еще есть… А у меня его больше нет уже. Ты… Не дури, Артур. Верни ее. Шанс…
И я, бля, окаменеваю.
Мы, конечно, партнеры, но никогда особенно о личном не распространялись.
Только вот однажды, переглянувшись у Маниза с его шлюхами, вдруг поняли, — связывает нас какой-то одинаковый огонь в глазах.
Значит, ее звали Вера.
Кто она, — та девочка, которую он у Маниза забрал, или другая? Да и какая разница теперь уже?
Понятно теперь, откуда такая бойня, — а я все поражаюсь, — можно было разрулить намного тише. Но, видимо, Морок первым, без всяких базаров, бросил на людей Альбиноса армию.
И понятно, откуда такая замкнутость, — он, в принципе, и без того не душа нараспашку, но все же… Не к такому Мороку я привык за все это время.
— Сам отомстишь, друг, — шепчу, уже почти касаясь его лица. — Или мы вместе.
Но он только качает головой, уже, видимо, не в силах говорить.
