Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
И опять, как при первой встрече с болотной тварью, костенеют шея, плечи, спина, и ни сил нет, ни возможности отвернуться, вынырнуть из тварьего взгляда, из оплетающего напева-прискуливания…
И – вот оно, вот…
Свет.
Нет, полусумрак.
Зыбкий, лесной, рассветный.
Гнилостная вонь полуподводного обезьянника сметена шквалом, лавиной запахов, знакомых и незнакомых, резких, тревожных, даже пугающих… и никогда, никогда прежде не испытанных в таком почти сумасшедшем разнообразии.
Песчаная плешь среди ракитных кустов. Вялые ржавоватые листья, ветки-хлыстики, гряный серый песок почему-то различимы куда явственней, чем недавно, когда ты сам видел все это… Да, точно: ты недавно видел все это… всё – кроме только странного типа, рассевшегося посреди полянки. Преотвратный тип. Тощий, грязнощекий, одетый в мутно-зеленую помесь военной формы и лагерной робы; на голове – блин с козырьком; на лбу – воспаленная язва… нет, рана подсыхающая… на лбу… Господи, да это, никак, лейтенант Мечников?! Злобный, ох же ж и злобный шарж!
Что происходит? Гипнокинематограф? Таким вот опудалом ты видишься обезьянской твари? Или…
Или – не или, а кино продолжается. Откуда-то сбоку вытягивается питекантропья волохатая лапа, вздергивает лейтенанта-пародию на ноги, тащит в кусты… Пародия бредет, как во сне: глаза открыты, но бессмысленны и пусты; губы распялены слюнявой безмятежной улыбкой…
Да, болотная обезьяна уводит его, этого человечишку. Тебя то есть. И теперь ничто уже не мешает видеть спящих на песке девушек. Вот странно: над твоей внешностью обезьянское ви́дение поизмывалось, а Вешка и Мысь в тварьих памяти-воображеньи оказались даже еще красивее, чем в доподлинной жизни (лишь одежда обеих оборотилась какою-то несусветицей – и всех вольностей)… Что ли питекантроп аж такой джентльмен? Странно… Господи, лейтенант, тебе только это странно?!
А там, на поляне…
Выбираются… нет – выскальзывают, высачиваются из кустов, не тревожа ни единой ветки, ни листика, ни единым звуком не выдавая струистых своих движений… Помнится, ты именовал болотного питекантропишку чудовищем? Куда ему, оказывается, по правде-то… или по неправде?
Мелкоголовые, глыбоплечие, взблескивающие из-под низких лбов ледяными хищными взглядами; не то вывалянные в черно-рыжей палой листве, не то пянистой чешуею облепленные… Михаил вряд ли бы понял, кто именно вообразился несчастной обезьяне этакой жутью, не носи эта самая жуть на бесформенных шапченках своих кокарды в виде людских черепов (воображенных косматым киношником с подозрительным натурализмом) и крылатых растопырок вроде распятых ощипанных воробьев. И еще: одно из чудовищ, прямо, кажется, поверх камуфляжа обросшее редковатой рудой шерстью, вдруг ни с того, ни с сего оживило в памяти подслушанное совсем недавно клокотание: "Не умеешь красться. Никто из вас не умеет."
Они унесли девушек. Пока проклятая вонючая обезьяна, задурив голову лейтенанту Мечникову, таскала его, обалделого, на остров, эсэсовцы нашли Вешку. И Мысь. Нашли, осмотрели, перешепнулись о чем-то, растерянно пожимая плечами… А потом подняли и унесли. Осторожно, бережно даже – явно боясь разбудить. Проклятая обезьяна, из-за нее, всё из-за нее!..
Нет, Мечникову удалось только захотеть дорваться до волосатой обезьяньей глотки. Очень захотеть, до ломоты в скулах, до кровавой мути в глазах… но и только. На деле не то что рвануться – дернуться даже не получилось. Муха в засахарившемся меду звериной песни; муха, насаженная на булавки зверских зрачков – вот ты кто, лейтенант.
А кино продолжается. Или нет, закончилось… Но вместо прежнего началось другое.
Грязносерая глыба (на вид вроде обожженного гипса); плоский верх выязвлен воронкоподобной дырой… Грубые, шелушащиеся окалиной клещи подносят разжаренный добела тигель, струйка жидкого солнца, журча, вонзается в черную нутрь… Дичь какая… То вместо людей черт-те что, то вдруг такая точность… Или ты все не правильно понял? Или…
Стены. Бревенчатые, закопченные. Вешка. Чистая синева глаз, вздернутый нос нещедро сбрызнут веснушками, вырез полотняной рубахи широк – видна ямка между ключицами, бьющаяся в ней тоненькая синеватая жилка…
Чьи-то руки. Грязные, во въевшихся черных пятнах. Протягивают Вешке… Вешку. Маленькую. Обнаженную. Выгнувшуюся немыслимо и бесстрашно. Золотую.
Вешка робко тянется к золотой себе, обмакивает кончики пальцев в солнечное сияние полированного металла, и оно, сияние, впитывается в Векшину кожу, разливается по ней теплой радостной силой…
Вроде бы тень какая-то мелькнула перед глазами. Всё? Кончилось?
Нет.
Снова повторилось виденье со статуэткой.
И еще раз повторилось – но теперь бревенчатые стены расплескались бескрайней степью под серым небом. А еще теперь Вешкино подобье было живым. Совсем Вешкой было оно – только и разницы, что маленькая. Очень маленькая. И вроде чуть младше. Но впечатление золотой солнечной силы, льющейся в большую Вешку от прикосновения к Вешке маленькой – это впечатление не исчезло. И не ослабело. Наоборот.
И было замерещилось Михаилу: вот-вот поймется что-то, какой-то напряженный, болезненный, похожий на перетянутую струну смысл всего этого представления…
И тут…
Лицо большой, настоящей Вешки вдруг мучительно искажается, она тычет тебе в лицо негнущимся пальцем, надсадно выкрикивает что-то невнятное, повелительно-злое; а тряпочную декорацию степного ненастья откуда-то снаружи продирают ослепительно-золотые тараны, и ошметья степи да неба перекомкиваются в невнятное желто-буро-зелёное месиво – под треск, под многоногое топотанье, под звериный какой-то полурык-полувизг, жалкий и свирепый одновременно, оборвавшийся тупым хряским ударом… А то, что без малого упирается в переносицу – никакой это, конечно, не палец вытянувшийся. Это ствол автомата, наставленного на тебя великаном с гигантскими ногами и крохотной головой. Настолько крохотная у него голова, так высоко она вознеслась в чёрно-золотую непонятную высь, что даже лица почти не разглядеть. Вместо глаз – два пятна тени… Вместо рта – смутный рубец… Он вдруг лопается, этот рубец, расседается, но точит из себя не кровь, а властнотяжелое: “Ауфштейн! Руки на голова держать, глупость не делать! Люс!”
9
Потолок плакал. Ущербина дряхлой сводчатой кладки с обречённой неспешностью набухала ржавыми тягучими каплями. Каждая из них, капель этих, долго-долго не желала упасть, отчаянно цепляясь за растущий прямо из кирпича бесцветный подвальный мох… И всякий раз, когда начинало уже казаться, что всё, что заплыла, наконец, чем-то там проклятая щель в потолке – всякий такой раз тяжелый шарик, размазавшись на микромиг тусклым отвесным отсветом, громко ляпался об пол, брызгая жидкой ржой на Михаиловы голенища.
Михаилу очень хотелось надеяться, что это – пускай дрянная, болотная, но всего лишь вода. Но вид капель, их цвет, а, главное, стоящий в подвале запах никак не давали укрепиться лейтенантской надежде. Там, вверху, над изъеденным коростой селитры сводом, могло оказаться всё, что угодно, вплоть до переполненной выгребной ямы.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
