Ребра ходят ходуном, прямо больно. Сам не верю, что выплыл. Спасся. Живой. Если бы я должен был погибнуть сегодня, у Смерти, конечно, только что были все шансы меня заграбастать. В школе я даже двадцатипятиметровый норматив сдать не мог. Все надо мной прикалывались — мол, черные плавать не умеют. Не представлял себе, что способен на такое.
Пытаюсь встать, чтобы выйти из воды вброд, но ноги совсем вялые, и я некоторое время ползу вперед на заднице, а потом на четвереньках. На что-то натыкаюсь. Оно плывет от меня — темная фигура в воде с торчащими в лунном свете бледными руками. Еще немного, и воды остается всего несколько сантиметров, и я поднимаюсь на ноги и иду.
Чтобы разобраться, где я, много времени не требуется. Через десять минут различаю огромное колесо обозрения — черное на фоне неба. И сразу вспоминаю маму.
«Не езди в Лондон. Не разрешай бабуле увезти тебя туда». Где она теперь — моя мама? Смотрит ли на меня с небес? Может, она здесь, рядом, дает мне лишнюю капельку сил, чтобы я выбрался из реки? Мы забыли ее слова — мы с бабулей. Бабуля — потому что она старая эгоистка и делает все назло. Я — потому что встретил Сару и надо было ей помочь. Мы забыли ее слова, и теперь за это расплачиваемся, хотя что случилось с бабулей и Сарой, один Бог знает. Честно говоря, я уверен, что с ними все нормально: я же видел их числа. Я знаю — обе они сегодня уцелеют. Но все равно мне становится нервно, когда я вспоминаю о них, и я пускаюсь бежать. Надо пробраться по темным улицам, надо попасть домой.
На это у меня уходит несколько часов. Мне нужно на тот берег, а половина мостов в Лондоне рухнула. На мосту Воксхолл стоит полицейский патруль и всех заворачивает, потому что там опасно, но я проскакиваю мимо и со всех ног перебегаю мост и пробиваюсь через полицейский кордон на той стороне.
Когда я добираюсь до нашего шоссе, как раз светает, а оказавшись на бабулиной улице, я глазам своим не верю. Полшоссе провалилось. Зияет здоровенная дыра длиной в несколько сотен метров. Дома рухнули. Я даже не сразу понимаю, который из них бабулин — который был бабулин. Передняя стена обрушилась, крыша провалилась внутрь, так что осталось всего-то пара стен и груда камней. Несколько ее гномов лежат перед грудой ничком, будто трупы.
— Господи, — говорю я вслух. Если в доме кто-то был, они точно покойники. А где им еще быть? В голове не укладывается. Я думал, они обе уцелеют. Я думал, Сара — мое будущее.
Ноги меня не держат. Оседаю на землю и закрываю глаза. Нет, это не так. Это не может быть так.
— Не бойся, они живы.
— Что?
Поднимаю глаза и вижу старика в пижаме и халате. Он засекает наручник у меня на запястье, но ничего не говорит.
— Твоя бабушка и какая-то девочка. Вышли до того, как крыша обвалилась.
— Точно?
— Конечно точно. Они еще потом помогали нам с женой. Настоящие героини.
— А ребенок был? У них был ребенок?
Он мотает головой:
— Нет, только бабушка с девочкой.
— Где они сейчас?
Он опять мотает головой:
— Не знаю, к сожалению. Они недавно куда-то ушли. Минут двадцать — полчаса назад. Куда, не сказали.
Двадцать минут. Ерунда. Я смогу их догнать. Смогу их найти. Если бы я только знал, куда они пошли. Думай, Адам. Думай, думай. Снова закрываю глаза. Пытаюсь сосредоточиться на Саре — что творилось у нее в голове. Если с ними не было Мии, ей сейчас нужно только одного — разыскать ее. Где же она? Где Мия?
Ее мама с папой были в полицейском участке в тот день, когда Сару обвинили в нападении. Она их видела. Вполне может быть, что они в тот же день забрали Мию, если им разрешили в комитете. А с чего им отказывать? Достойные члены общества. Роскошный дом в Хэмпстеде. Роскошная тачка. Роскошная жизнь.
— Сынок, ты чего? — Пижама по-прежнему глядит на меня.
Я выжат как лимон. Готов лечь тут же на дороге и отрубиться.
— Ничего, — говорю. — Ничего, все нормально. Надо найти пару дамочек, и все.
— А, шерше ля фам, — говорит старик. — Ну, удачи тебе, сынок. — Подмигивает и топает прочь.
У меня все болит, рука саднит, запястье ободрано, щиколотка растянута и вся в синяках, грудь ноет. Но главное — подошва. Сгибаю ногу и выворачиваю ступню, чтобы поглядеть. Оттираю с нее грязь — глину, песок, осколки стекла, щепки. Морщусь и ахаю. На подошве красуется несколько глубоких порезов.
Так я до Хэмпстеда ни в жизнь не дохромаю. Нужна обувка. На груде обломков лежит штора, прямо вместе с карнизом. Подползаю к ней по мусору и раздираю на длинные бинты. Потом обматываю ими ногу. Руки трясутся, но меня этим не остановишь. Стараюсь унять дрожь, и мне удается аккуратно обернуть ногу тканью от пальцев к щиколотке, так что получается такой тряпичный башмак, и я завязываю бинты узлом спереди. Гениально. Перевожу дух, встаю и проверяю, как нога держит мой вес. Больно, что поделаешь, но все равно гораздо лучше, чем раньше. Да, нормально.
Делаю несколько шагов для пробы — все в порядке, так что я ускоряю шаг, а потом перехожу на бег — и оставляю позади дом, где вырос мой папа, дом, который был домом и мне, хотя и недолго. От него ничего не осталось, и я ничего не чувствую: дом для меня — это люди, которые там живут, а три человека, которые делали его моим домом, уже не здесь.
И я их найду. Найду, даже если это будет последнее, что я успею сделать перед смертью.
Сара
Мы идем через весь город, но места, по которым мы проходим, вообще не Лондон, по крайней мере не тот Лондон, где я выросла. Все не как надо. Он стал совсем, абсолютно другим. Нельзя сказать, что в городе тихо, — нет, время от времени воет сигнализация, то автомобильная, то в домах, а где-то вдали слышны сирены, но вечный гул машин утих. Того жужжания, под которое засыпаешь вечером и просыпаешься утром, больше нет.
Голова шутит со мной шутки. По пути она вечно подсовывает мне картинки прежней жизни, и, когда я вижу пустое место там, где был дом, или тротуар, засыпанный обломками, такое ощущение, будто я под кайфом. Мы видим еще две расщелины на дорогах. Одна пересекает улицу — широкая, не перепрыгнешь, — и нам приходится возвращаться и искать обходной путь.
Где бы мы ни очутились, везде зовут на помощь. Там, где есть хоть какая-то надежда, собираются кучки народу — родственники, соседи, просто чужие люди разгребают завалы, ищут живых. Они выстраиваются в цепочки на развалинах, передают друг другу кирпичи, камни, доски. Ни полиции, ни пожарных, ни даже военных нигде не видно и не слышно. Ни здесь, ни в Килбурне. Бросили нас. Сами, мол, разбирайтесь. Если сами ничего не сделаем, никто не сделает.
Ужасно хочется всем помочь, но уже почти восемь, а главное для нас — Мия. В этом мы с Вэл согласны.
Первый пожар в нескольких кварталах от нас. Целый этаж квартир над магазинами в огне, из окон к небу рвутся языки пламени. Наверху мечутся две фигуры: они в ловушке, им не спуститься. Внизу на мостовую натащили картонных коробок, чего попало, и все кричат: «Прыгайте!»
