Адам
Несколько недель мы торчим в Лондоне: сначала в полевом госпитале на Трафальгар-сквер, потом, когда мне говорят, что опасность миновала и ожоги заживают, в лагере в Гайд-парке. Не знаю, чего мы ждем. Наверно, думаем, будто вот-вот начнется нормальная жизнь. Дни складываются в недели, ничего вроде бы не меняется — только очереди становятся длиннее, а дневной рацион — меньше.
По ночам в городе совсем темно. Электричество так и не наладили. У нас есть генераторы, но в десять свет гасят, и до рассвета темно, хоть глаз выколи.
В палатке нас пятеро, но такое чувство, будто пятьсот, особенно после очередной ночи, когда мальчишки не дают спать, вертятся, плачут. Они не виноваты. То, что раньше снилось Саре, сбылось и досталось всем нам, даже детям. Особенно детям. Когда кто-то из мальчишек плачет, то будит второго, и они заливаются хором и в итоге мы все не спим. Сара старается как может, но ведь темной ночью им нужна не она. Им нужна мама. А мама больше не утешит их и не успокоит.
Мне тоже снятся страшные сны. Все время одно и то же — маленькая фигурка уходит от меня в огонь. Не могу до нее дотянуться. Она не слышит, как я зову ее. Не оборачивается. И мне приходится стоять и смотреть, как пламя поглощает ее.
Сара вообще толком не спит, ей хватает хлопот с мальчишками и с Мией. Самое интересное, что с Мией как раз все очень мирно. Она не плачет. Поест, поспит, еще немного поест. По идее трехмесячный ребенок в таком месте — это просто катастрофа, хуже и представить себе нельзя, но с ней — одно удовольствие: она спокойная, довольная, даже веселая. Когда мне кажется, что я дошел до предела, когда я думаю, что больше не могу, я беру ее на руки и держу — и снова чувствую себя человеком.
Солдаты, которые заправляют всем в лагере, объявляют, что воду теперь тоже будут нормировать, и я понимаю — пора уходить.
— Куда нам податься? — спрашивает Сара.
— Не знаю. Куда-нибудь, где выращивают всякое съедобное. Куда-нибудь к реке, чтобы воды было сколько угодно. Куда-нибудь к лесу, чтобы было что жечь и чем греться.
Сара вздыхает:
— За город, значит. Там ничего нет, Адам. Мы будем голодать. Мы умрем.
— А это, типа, жизнь? В лагере холера. Об этом помалкивают, но я слышал, уже три человека умерли. Сара, пора забирать отсюда детей. Это плохое место.
Она мрачнеет и прижимает Мию к себе.
— Адам, что, у мальчиков плохие числа? Какие у них числа?
В животе у меня холодеет. Про числа мы не говорили. Я пытался отгородиться от них, ни на кого не смотреть, не думать про них, потому что стоит задуматься, и шарики за ролики заходят. И вот опять нахлынуло, будто плотину прорвало.
— Сара, да при чем тут числа?! — Сам не заметил, как сорвался на крик. — Числам нельзя верить! Они меняются! Плохие превращаются в хорошие! Хорошие в плохие!
Сара протягивает руку и гладит меня.
— Ладно, ладно, Адам. Все нормально. Успокойся. Мы уйдем отсюда. Уйдем.
Пытаюсь взять себя в руки, дышать как положено, перестать раскачиваться взад-вперед.
— Прости, Сара. Я не хотел взрываться. Просто… просто…
— Понимаю, понимаю, — утешает она меня. — Сегодня уже поздно уходить. Завтра утром.
Утром мы тихонько собираем убогие пожитки.
— Интересно, правильно ли мы поступаем? — спрашивает Сара перед тем, как выйти из лагеря. Под глазами у нее темные круги, щеки совсем ввалились. И все равно она красивая. Ничего не могу поделать — любуюсь ею, и, когда она смотрит мне в лицо и ждет ответа, ее число снова заполняет мои мысли, и мне ужасно хочется, чтобы все было взаправду. Ее число — это любовь, надежда и свет. Ее число заставляет меня верить в хеппи-энд.
Беру ее лицо в ладони и нежно целую.
— Да, Сара, — говорю. — Мы поступаем правильно. Все будет хорошо, вот увидишь.
Самому хочется в это верить. Я и верю. Честно. Оглядываемся кругом в последний раз, потом Сара сажает Мию в слинг, протягивает мальчишкам руки, я беру мешки, и мы уходим.
