Через некоторое время папа уходит, чтобы убрать машину из зоны двадцатиминутной стоянки. А мы остаёмся.
— Когда Брю проснётся, — заявляет Коди, — я не отдам ему свою сломанную ногу. Как тогда, на той мачте, не отдал страх, так и ногу не отдам.
И я уверен — он и в самом деле выполнит своё обещание. Это невероятно, но если ты твёрдо решил — ты действительно можешь удерживать всё в себе и даже постепенно выработаешь иммунитет. Мы с Бронте специально трудимся над этим — стараемся внушить себе желание оставить у себя всё то неприятное, что при других обстоятельствах с радостью перевалили бы на кого-то другого.
Уходя, мы останавливаемся у дежурки медсестёр.
— Какие-нибудь изменения есть? — спрашивает Бронте. — Ну хоть что-нибудь?
— Как вам сказать... — отвечает одна из сестёр. — Наблюдаются необычные всплески его мозговых волн. Одно то, что у него вообще есть какая-то мозговая активность — это уже хороший знак.
— Насколько хороший? — не отступает Бронте.
Сестра прячет вздох под сердечной улыбкой.
— Дорогая, люди лежат в коме месяцами, а то и годами. Иногда они просыпаются, когда этого никто не ждёт, а иногда — не просыпаются вообще. То, что мы знаем о деятельности головного мозга — ничто по сравнению с тем, чего мы не знаем.
Эту речь медсестра, кажется, заучила наизусть, потому что она выдала нам её слово в слово две недели назад. Я не могу винить её за формальный ответ — такова её работа; она обязана говорить это всем, кто не теряет надежды и ждёт, когда очнётся дорогой им человек. И всё же мне эта уклончивость так надоела, что я заканчиваю вместо неё, повторяя то, что она говорила нам в прошлый раз:
— «Но каждый день делаются новые открытия, и, может статься, когда-нибудь нам присудят Нобелевскую премию за исследования в области мозговой деятельности».
Вместо того, чтобы рассердиться на меня за передразнивание, она снова вздыхает-улыбается:
— Определённо, мне пора в отпуск...
— Но если он проснётся, — умоляет Бронте, — вы же позвоните нам, правда? Обещайте, что позвоните!
— Обещаю, — заверяет медсестра. — У нас есть ваш номер.
— У нас есть номера всей вашей семьи, — добавляет другая медсестра.
— И мы помним их наизусть! — подаёт голос третья.
Может, это нам, а не им, пора в отпуск.
66) Алло!В День поминовения[30], когда погода ну просто издевательски хороша и все радуются лишнему выходному дню, мама с папой усаживают нас за стол на кухне для серьёзного разговора. Мы догадываемся, о чём пойдёт речь. Догадываемся, потому что два серых чемодана опять поднялись из подвала и уже несколько дней тихо живут бок о бок в комнате для гостей.
— Мы с вашей мамой решили, что настала пора мне переехать, — говорит папа. Это те слова, которых мы с Бронте как огня боимся уже так давно, что я даже не помню, когда этот страх возник впервые.
— Это временно, — добавляет мама, но мы-то понимаем, что это то же самое, что закрывать дверь конюшни, когда адвокаты уже сбежали[31].
На глаза Бронте наворачиваются слёзы.
— Не лгите нам! Ничего это не «временно».
Глаза родителей тоже увлажняются.
— Наверно, ты права, — говорит папа. — Быть может, это навсегда. Возможно.
При слове на букву «Н», начинает работать и мой водопровод. «Навсегда». Перепускное отверстие открыто, я быстро вытираю глаза. Перепускное отверстие закрыто.
«Навсегда» — отвратное слово.
Пока Бронте пытается овладеть собой, я говорю:
— Когда дела становятся совсем никуда, дальше будет лучше.
— Теннисон прав, — соглашается Бронте. — Не смотрите, что мы восприняли всё так спокойно — по временам мы наверняка будем впадать в истерику.
— Ага, — киваю я и добавляю: — Это-то как раз нормально. Вот если мы не станем закатывать истерики хотя бы время от времени — вот тогда надо бить тревогу.
Родители взирают на нас с благоговейным изумлением — так обычно смотрят на папу римского или на игровой автомат, на котором сверкают три семёрки.
— И когда это вы оба успели так постареть? — с недоумением спрашивает папа.
Я подхватываю:
— Слишком долго жаримся на солнце! — и изображаю «гусиные лапки» в уголках своих глаз.
— Угу, — вторит Бронте. — А в двадцать два нам уже понадобятся инъекции ботокса.
И несмотря на всю серьёзность положения мама с папой не могут удержаться от улыбки.
* * *
Боль приходит, когда родители покидают комнату. Я обнимаю Бронте — не только для того, чтобы утешить её, но чтобы утешиться самому; ведь мне так же плохо, как и ей, хотя я стараюсь ничего не показывать снаружи.
Но в этот момент бездонного отчаяния, когда весь мир, кажется, разорван напополам, я вдруг в глубине души понимаю, что мы ждали этого с того самого дня, когда Брю ушёл в безмолвие. Мы наконец вернулись к прежнему положению вещей, каким оно было до того, как Брюстер и Коди Ролинсы вошли в наш дом...
...и это означает, что вот теперь мы окончательно и несомненно забрали всю свою боль обратно.
В ту ночь у бассейна мы вернули Брю в наш мир только наполовину; чтобы он завершил свой путь домой, нужно было что-то ещё. И вот теперь мы получили назад всё, что принадлежит нам по праву — потому что свою боль каждый должен нести сам; и как бы тяжела ни была такая ноша, она прекрасна, потому что...
...это не телефон там звонит?
Да не один, а все разом: домашний здесь, на кухне, мобильник Бронте в её комнате, мамин в её сумочке... Словом, все в мире телефоны затрезвонили в эту самую минуту. Однако моё внимание в особенности привлекает один из звонков.
В ящике кухонного стола, где мы храним всякий ни на что не годный хлам, который, однако, жалко выбросить, лежит мой мобильник-водоплаватель — я пока не успел подыскать ему замену. Он не работал с того самого дня, как совершил вместе со мной путешествие ко дну бассейна; и всё же я открываю ящик — и вот он, во всей красе: играет знакомый рингтон, подмигивает кнопка вызова — такая же волшебная и невозможно яркая, как светлячок в ночи.
