— Я помню это.
— Мы с отцом постоянно были там в течение двух недель. Даже мамочка смогла оторваться от бутылки, чтобы через день навещать тебя. Я играл роль озабоченного старшего брата, такого внимательного и заботливого девятилетнего мальчика.
— Медсестры считали тебя смышленым, — сказала Мэри.
— Много раз я оставался с тобой наедине. Иногда на несколько минут, иногда даже на целый час.
Другая летучая мышь прилетела, спасаясь от шторма, и спряталась под балюстрадой.
— Твои губы, — продолжил Алан, — так распухли, что восемь дней ты не могла произнести ни слова — но ты могла слушать. Большую часть времени ты была в сознании. И, когда мы оставались одни, я повторял и повторял тебе, что я с тобой сделаю, если ты выдашь меня. Я говорил, что я снова буду мучить тебя с крысами... позволю им разорвать тебя на части. Я говорил, что заставлю тебя съесть этих крыс живьем, что я заставлю тебя оторвать им головы и проглотить, если ты донесешь на меня. Я предупредил тебя, что для тебя же лучше свалить всю вину на Бертона Митчелла или на кого-нибудь еще.
Она вся дрожала. Она должна взять себя в руки, должна суметь быстро двигаться, если ей будет предоставлена возможность сбежать. Однако дрожь никак не унималась, как бы она ни старалась успокоиться.
— Затем произошла забавная вещь. Ты сказала им, что это сделал с тобой Митчелл — но ты сама поверила в это. Я добился большего, чем мог пожелать. Ты действительно поверила в то, что это был Бертон Митчелл. Ты не смогла бы признать правду, ты не смогла бы жить со мной в одном доме после того, что я с тобой сделал, а потому ты убедила себя, что я ничего не делал, что я был твоим другом, а садовник был насильником.
— Почему? — слабым голосом переспросила она. — Почему ты хотел сделать мне больно?
— Я хотел убить тебя. Я думал, что ты умерла, когда я ушел из домика.
— А почему ты хотел убить меня?
— Это было забавно.
— И все? Только потому, что это было «забавно»?
— Я ненавидел тебя, — сказал он.
— А что я сделала?
— Ничего.
— Тогда почему ты ненавидел меня?
— Я ненавидел всех.
Порыв ветра.
— И ты убил семью Митчелла?
— Эта идея меня привлекла — уничтожить целую семью.
— Почему? Это тоже было «забавно»?
— Видела бы ты пылающий дом!
— Боже мой, тебе ведь было только четырнадцать!
— Мне было уже достаточно, чтобы убивать, — сказал он. — Не забывай, я пытался убить тебя пятью годами раньше. И я решил, что ты умерла... когда я в последний раз вытащил из тебя нож... О Мэри, если бы ты знала, что я тогда чувствовал! Так привычно, будто это не было первым убийством в моей жизни. Будто я убивал людей тысячи раз до этого. А мне было всего девять лет!
Он подошел ближе.
Его ботинки заскользили по мокрому полу.
Отчаянно она сказала:
— И ты убил Патти Спунер тоже. Правда, Алан?
— Она была шлюха.
— Нет. Она была хорошая.
— Испорченная шлюха.
— А зачем ты потом осквернил алтарь?
Этот вопрос, казалось, заинтриговал его.
— Убить Патти в той церкви... это было совершенно новое ощущение... такое особенное. И я знал, что той ночью я на самом деле был и демоном, и вампиром. Я понимал, что должен разрушить что-то святое, что-то доброе.
— Ты убил и Мэри Санзини?
— И ее трех подружек.
— Но когда-то ты любил Мэри.
— Нет. Я только встречался с ней.
— А почему ты решил убить ее?
— А почему бы и нет?
— И ты убил Рейчел Дрейк?
— Не говори, что я любил ее тоже.
— Как-то ты сказал мне, что это так.
— Я лгал. Я никого не любил.
— А зачем ты убил парикмахера и его жену?
— Они оказались у меня на пути.
— И Эрику Ларссон ты тоже убил... а сейчас ты собираешься убить королеву парада.
Он бросил взгляд на яхты, медленно курсирующие под зимним дождем.
— Ее штормом выкинет с палубы. Я доберусь до нее в другой раз.
— А что она тебе сделала?
— Ты разве не знаешь, кто она? Дженни Каннинг.
— О, только не ее. Она такая добрая. Такая хорошая. Она не должна умереть.
— Она одна из последних моих шлюх. Я играл с ней, как и со всеми остальными.
Он все больше возбуждался. Глядя на нож в своей руке, он облизнул губы.
— Все твои женщины всегда бросали тебя, — сказала Мэри.
— Или я бросал их.
— Почему ты не мог удержать ни одну?
— Секс, — сказал он. — Нежность утомляет. Они все хотели, чтобы я был с ними нежным. Я могу выдержать это несколько недель или месяцев.
— Что ты хочешь сказать?
— Мне нравится грубый секс. — Голос его зазвенел. — Чем грубее, тем лучшее. После какого-то времени когда новизна тела... новая девочка... начинали наскучивать мне, единственный способ, с помощью которого я получал удовольствие, — это когда я делал им больно. А потом бросал их... и еще одна вещь.
— Какая вещь? — спросила она.
— Они не позволяли мне пить их кровь.
Она, шокированная, уставилась на него.
— И тогда, и сейчас мне нравилось заниматься любовью... и пить их кровь.
— Ты ранил их?
— Нет, нет. Менструальную кровь.
В шоке она закрыла глаза.
Она услышала его движение.
И открыла глаза вновь!
Он сделал два коротких шага и находился от нее на расстоянии лезвия ножа.
* * *
Макс скатился с окна на дорожку, которая вела к башне. Это короткое падание показалось ему двадцатимильным. Упав, он почувствовал, как волна боли заполняет его целиком. Затем он подумал о Мэри и о том, что любовь придает физические силы. Каким-то образом он преодолел боль и поднялся на ноги.
Пистолет был все еще в его левой руке. Он показался ему страшно тяжелым. Он пробовал бросить его, но сил у него не было даже на бросок. Пальцы сжались, как парализованные.
Он поглядел на украшенные яхты и подумал, как они красивы. Потихоньку он продвигался по набережной. Каждый последующий шаг давался ему с гораздо большим трудом, чем предыдущий. Каждый преодоленный ярд был победой.
Со всех сторон пульсировала ночь, пульсировала, как сердечная мышца.
