— Нужно подумать… — Лаодика запустила пальцы в густые волосы Клеона и ласково потрепала. — Сядь. Нет, не туда. Рядом… — прислонилась тесно; ощутив его горячее молодое тело, затрепетала, задышала часто, прерывисто: «Клеон… Ах…»
Но юноша не обращал внимания на взволнованную царицу. Он сидел безучастно, неподвижно, хмуро уставившись в мозаичный пол. В его позе чувствовалась настороженность, смешанная с обидой.
Лаодика вздохнула про себя виновато: «Поделом мне…» Крепко сжала его руку и заговорила вполголоса:
— Не печалься. Доверься мне. Деньги у тебя будут. Завтра, — она опередила вопрос, готовый слететь с губ юноши. — Вечером приём римского посольства, и я обязана быть там. Денежные дела я веду обычно сама. Да и Марк Север не захочет иметь дело с посредником, тем более — слугой. Обидится…
Марк Север, как и его соотечественник Авл Порций Туберон, купил в Синопе дом, обставил его с немыслимой роскошью. Все свои торговые операции он передоверил компаньону-синопцу и теперь услаждал себе жизнь пирами и гетерами[45]. Царица Лаодика, которой он оказывал помощь ещё в Риме, пользовалась у него неограниченным кредитом.
— А Макробий подождёт. Я ему напишу. Сейчас же… — Лаодика позвала служанку и приказала принести письменные принадлежности…
Второй сын царя Понта, Хрест, худощавый высокий мальчик, лицом похожий на мать, необычайно серьёзный и замкнутый, пристроился возле окна просторной детской комнаты дворца с пергаментным свитком в руках. Он читал сочинение по истории Сфера Боспорского[46].
Неподалёку его сестры Ниса, Роксана и Статира под надзором няньки, пожилой, степенной матроны, учились вышивать. Занятие это было откровенно скучным, поэтому девочки не столько прилежно накладывали стежки на ткань, сколько дурачились и хихикали. В конце концов няньке надоело их увещевать, и она подсела к самой младшей дочери Митридата Эвергета, шестилетней Лаодике. Хрупкая и тихая нравом девочка старательно выводила остро заточенным стилосом[47] на вощёной дощечке пока ещё не совсем красивые буквы — её уже начали учить читать и писать.
Тем временем солнце перешагнуло полуденную черту и всё больше клонилось к закату. Северный ветер пригнал облака, пока ещё пушистые, светлые, но горизонт над морем потемнел, нахмурился — где-то там, в морских далях, вызревало ненастье. Дети с нетерпением стали поглядывать на дверь — ждали, когда появятся слуги с парадной одеждой, чтобы нарядиться и вместе с родителями отправиться на приём римского легата.
Наконец пришёл дворцовый ойконом[48] со свитой из служанок, и дети с их помощью начали обряжаться в богато затканные золотой нитью наряды, в покрое которых больше просматривался персидский стиль, нежели эллинский или римский.
Вскоре в детскую зашла и царица-мать с раскрасневшимися ланитами, взволнованная и немного рассеянная. Мимоходом погладив по головке рыжеволосую сероглазку Нису и чмокнув в щёчку пухленькую Роксану, она занялась Хрестом — нежно потрепала сына за ухо и что-то шепнула, от чего он растянул свои тонкие губы в торжествующей улыбке. Причина его радости стала понятна, когда в детскую внесли великолепный персидский акинак[49], реликвию Понтийских царей — наследство деда Фарнака. До сих пор акинак вместе с другим оружием висел на стене андрона, но сегодня мать подарила его Хресту по случаю предстоящего царского выхода.
И только когда акинак прицепили к златокованому поясу царевича, Лаодика заметила отсутствие Митридата.
— Где твой брат? — обратилась она к Хресту.
— Спроси у ветра, — беззаботно ответил тот, любуясь волнистой голубизной клинка и пробуя пальцем остроту лезвия. — Наверное, опять собрал толпу полунищего демоса и затеял какую-нибудь игру. Фи, — наморщил нос царевич, — от него так скверно пахнет, когда он возвращается после своих забав.
— Я ведь ему запретила! — разгневалась царица-мать. — Мерзкий мальчишка! Где Гордий? — спросила у няньки.
Та молча пожала плечами — держала во рту булавки, которыми крепила пышные и необычайно красивые русые волосы Лаодики-младшей.
Царица вспыхнула, накричала на служанок, подвернувшихся под руку, и неизвестно, что ещё могла бы натворить во гневе, переполняющим её, но в этот миг на пороге детской появился Митридат. Спокойным взглядом окинув собравшихся, он сдержанно поклонился матери и молча направился в угол, где на скамье лежала его одежда.
— Где ты был? — заступила ему дорогу царица.
— Купался, — коротко ответил Митридат.
— Я тебе запрещаю — слышишь, запрещаю! — без моего ведома покидать дворец. Сыну царя Понта не пристало слоняться по улицам Синопы со всяким сбродом.
— Мои друзья не сброд, — возразил Митридат довольно миролюбиво. — Сегодня я был с Гаем, сыном наварха Гермайи, и племянником мудрого Дорилая Тактика.
Но, вместе того, чтобы успокоиться и удовлетвориться учтивым объяснением обычно строптивого сына, Лаодика ещё больше вскипятилась: стратег Дорилай не принадлежал к кругу её друзей и почитателей. Скорее наоборот — наушники из числа придворной знати не раз докладывали царице, что Дорилай Тактик весьма неодобрительно отзывался о её тесных связях с Римом.
— Ты… ты смеешь со мной пререкаться?! Все твои друзья — сброд, сброд, сброд! И поди вон отсюда, вымойся, как следует — от тебя разит конюшней.
Возможно, Митридат и сдержался бы от резкого ответа, но тут ему на глаза попался Хрест — он подошёл поближе и с вызывающим видом поигрывал дедовским акинаком. Митридат понял, что эта реликвия, которая должна была принадлежать ему по праву старшинства как прямому наследнику престола, перешла в руки брата, нелюбимого им за двуличный нрав.
Вспыхнув, Митридат надменно выпятил подбородок и, медленно роняя слова в густую, настороженную тишину детской, сказал:
— Я предпочитаю запахи конюшни тем персидским благовониям, коими некто пользуется, дабы прослыть неотразимым покорителем женских сердец.
Царица окаменела. Они стоят друг против друга такие непохожие внешне (Митридат был вылитый отец) и такие схожие характерами: сын — сверкая янтарными всполохами дерзких глаз, а мать — потерявшая дар речи от ярости.
Лаодика поняла более чем прозрачный намёк сына, как и ойконом, едва не упавший без чувств в ожидании грозы — к благовониям питал слабость Клеон. О его отношениях с царицей знали почти все придворные, за исключением царя. Впрочем, в мысли повелителя Понта проникнуть не дано было никому, а его поступки всегда отличались непредсказуемостью.
