ГЛАВА 1
Весна 121 года до нашей эры на южном побережье Понта Евксинского[1]выдалась поздняя, с обильными дождями. Море штормило, яростно швыряя серые, вскипающие пеной водяные глыбы на скалистые берега; в горах шли снегопады. Над столицей Понтийского царства[2]городом Синопой[3]клубились тугие тучи, опушенные снизу туманной бахромой. И только изредка и ненадолго – на день-два – штормовой ветер стихал, облака нехотя уползали к вершинам дальних гор, где до поры до времени затаивались в глубоких и мрачных пропастях и густых чащобах, и по дрожащей от испарений небесной голубизне неторопливо плыл по-весеннему яркий солнечный диск.
В один из таких погожих дней месяца мунихиона[4]по берегу полуострова, на узком перешейке которого раскинулись белокаменные здания Синопы, шли три подростка. Самый высокий из них, по имени Гай, гибкий, как виноградная лоза, прыгал по камням, словно серна, легко и стремительно. При этом его подвижное лицо, обрамленное черными кудрями, выражало упоение и радость.
Второй – круглолицый, сероглазый крепыш с чересчур широкими для его возраста плечами, которого звали Дорилей, был куда осторожней и осмотрительней своего друга. Препятствия, встречающиеся на пути, он старался обойти, а на прыжки Гая посматривал с неодобрением.
Третий из подростков откликался на имя Митридат. Ростом он был выше Дорилея, плотно сбит и мускулист; в глазах цвета светлого янтаря таились упрямство и настороженность.
Наконец друзья добрались до небольшой бухточки, защищенной от ветров высокими скалами. Там, в каменном ложе, сверкала стынущим расплавом серебра водная гладь хойникиды – неглубокой впадины, по форме напоминающей боб. В нее, на ходу сбрасывая одежды, и бросились подростки.
Купались долго – морская вода, которую высокой штормовой волной нагнало в хойникиду, была там значительно теплее, чем в открытом море. Затем в полном изнеможении улеглись на песок, намытый прибоем у подножья скал, и надолго застыли в полном безмолвии, наслаждаясь парной теплынью. Воздух в бухточке был горяч, упруг; от выброшенных на берег водорослей попахивало рыбой, каленой солью и терпковато-приторным запахом гнили.
Первым нарушил молчание Митридат:
– Я не хочу, чтобы ты уезжал, Дорилей…
Он сел, обхватив колени руками, и нахмурился. Прорвавшийся сквозь оцепление скал ветерок разметал его длинные, волнистые волосы цвета старой меди – темно-каштановые, с красным отливом – обнажив крутой высокий лоб с мощными надбровными дугами. На грубовато высеченном лице Митридата появилось выражение угрюмой сосредоточенности и грусти.
– Клянусь Зевсом[5], мое сердце сжимается при мысли, что скоро с вами расстанусь! – с горячностью, так не вязавшейся с его несколько флегматичным нравом, воскликнул Дорилей; серые, слегка раскосые глаза подростка увлажнились.
– Признаюсь, я сегодня просил отца, чтобы твой высокочтимый дядюшка не забирал тебя с собой. Но, увы… – Митридат с силой, до хруста, переплел пальцы рук. – Он не захотел даже выслушать меня до конца. – И добавил с неожиданно прорвавшейся горечью в голосе: – Великому царю Понта некогда заниматься делами сына, которого он до сих пор считает желторотым птенцом.
– Митридат, ты несправедлив к своему отцу. – Дорилей сел рядом и обнял его за плечи. – Он тебя любит больше всех. И ты знаешь это.
– Я тоже так думал… до вчерашнего дня. Но теперь… Теперь у него в любимчиках ходит мой братец Хрест, это слюнявое ничтожество. Вчера он получил в подарок одного из лучших боевых коней конюшни отца. Который был обещан мне! – глаза Митридата потемнели, на крутых скулах забегали желваки.
– Знаю… – потупился Дорилей. – Но это еще ничего не значит… – он немного поколебался, не решаясь сказать своему другу нечто, как считал, не очень приятное; но все же отважился: – Царица Лаодика просила об этом. А ей отказать твой отец не смог.
– Мать… – Митридат склонил голову на колени и задумался.
До этого безмолвный Гай сделал нетерпеливый, резкий жест, порываясь что-то сказать, но, заметив предостерегающий взгляд Дорилея, сдержался. Сдвинув к переносице густые черные брови, он со злостью швырнул подвернувшийся под руку окатыш в изборожденную трещинами скалу. Камень раскололся, брызнул мелкими осколками, вспугнув низко летящую чайку, которая с криком взмыла круто вверх и полетела в сторону Синопы. Гай следил за ее полетом, пока белая птица не растворилась в колеблющейся сизой дымке, висевшей над гаванью.
Неожиданно он вскочил и, прикрывая ладонью глаза от солнца, стал пристально всматриваться вдаль.
– Что там, Гай? – с интересом спросил Дорилей – его друг отличался необычайно острым зрением.
– Посмотрите туда! – показал Гай в сторону мыса, защищавшего гавань от злых северных ветров.
Из-за скал, круто обрывающихся в море, медленно и величаво выплывали суда. Легкий бриз надувал их алые паруса, трепал вымпелы на мачтах. Окрашенные в черный цвет, с низкой осадкой, корабли по большой дуге обходили радужную пыль бурунов прибрежной отмели. Ярко начищенные бронзовые щиты, закрепленные вдоль бортов, бросали огненные отсветы на прозрачную зелень вод, резные золоченые акростоли[6]важно раскланивались с лодками рыбаков, сопровождавшими суда.
– Пять! – показал раскрытую ладонь Гай.
– Кто? – спросил Дорилей, щуря от напряжения глаза.
Гай молча пожал плечами.
– Это не купцы, – уверенно сказал Митридат. – Суда военные…
Корабли обогнули мелководье и подошли ко входу в гавань. С поразительной слаженностью и быстротой на них были убраны паруса, и воду вспенили лопасти длинных весел. До подростков донесся приглушенный расстоянием рокот тимпанов, задающих ритм гребцам. Обвисшие ненадолго узкие вымпелы, украшенные золотым шитьем, вновь заполоскали над головами выстроившихся вдоль бортов воинов в гривастых шлемах. И теперь уже все трое различили на палубах диковинные сооружения, напоминающие журавлиные шеи с хищными клювами на концах.
– Либурны[7]римлян! – вскричал Гай.
