Это было в Новый год, который муж в виде одолжения отмечал дома, среди развешанных над плитой пеленок. После двенадцати она легла спать, а в три двухмесячная Настя зашлась криком. Из кухни доносились громкие голоса и хохот. Опухшая от бессонницы Люба в криво застегнутом халате вышла на кухню за бутылочкой и сделала замечание веселой компании — Стасу, его приятелю Володе и Володиной подруге, длиннолицей, длинноволосой и длинноногой девице, на которую Стас запал первым, но, будучи женатым, уступил другу. Люба действительно вышла из себя, чего с ней раньше не случалось, и довольно резко напомнила, что рядом спит грудной ребенок, а потому нельзя ли потише орать, поменьше курить или вообще уматывать по домам.
Гости недовольно замолкли, а Стас, одухотворенный Стас, написавший на рождение их дочери странное стихотворение с красивым названием «верлибр», ее обожаемый Стас, способный заплакать, глядя на красивый закат, прошел за Любой в комнату и не спеша влепил ей затрещину.
Потом этот кошмар стал обыденностью. Он бил ее, она давилась слезами, заброшенная Настя плакала в кроватке, мама орала в трубку, что вызовет милицию и посадит этого гада на все пятнадцать лет. Стас демонстративно собирался и уходил, роняя краски, Люба захлебывалась рыданиями, ползла за ним на коленях и хватала за ноги… И все это повторялось бесконечно, без всякой надежды на перемены, потому что жизнь без Стаса она себе не представляла. Лучше было все что угодно, даже получать оплеухи и изо дня в день чувствовать себя тряпкой, пропитанной растворителем.
И вдруг… Как говорят, терпение лопнуло. Так и в Любе лопнула какая-то до предела натянутая струна. И под ее отчаянный прощальный звон умерла любовь.
В один относительно мирный день они с Настей отправились гулять, чтобы не мешать Стасу работать над новой картиной. В разгар прогулки полил проливной дождь. Когда мокрая до нитки, замерзшая Люба втолкнула в квартиру коляску с такой же мокрой и хнычущей Настей, муж, не поднимая глаз, раздраженно буркнул: «Что — уже?»
Вечером он спросил, не хочет ли она на время уехать к маме. Обычно такие вопросы были безличной формой приказа: «Вставай и поезжай». Но тут она сказала: «Нет» — так, что он сразу все понял. И ушел сам — на этот раз навсегда. Она не плакала, не ползала за ним, подбирая краски. А потом долгие ночи обливала слезами подушку и забывала, зарывала, закатывала в бетон свою семейную жизнь, в которой не нашлось места ей самой и ее ребенку.
Под каток забвения попал и великий русский писатель Михаил Булгаков вместе с великим итальянским режиссером Федерико Феллини. Люба раздарила все умные книжки, а вместе с ними и своего тайного кумира Шелдона, который слишком трогательно описывал женские чувства и выжимал ненужную слезу. Теперь она считала, что похожа на актрису Немоляеву в молодости, и знакомые с ней соглашались.
Она больше никогда не видела Стаса, да и он не проявлял интереса ни к ней, ни к дочке. От него осталась лишь фамилия, которую Люба сохранила только из-за Насти, а вовсе не ради звучности. Чтобы дать ребенку фамилию матери, требовалось разрешение отца, а она знала, что Стас, несмотря на свое равнодушие к судьбе девочки, никогда на это не согласится. Он сам выбирал изысканное пушкинско-тургеневское сочетание — Анастасия Дубровская.
Игнорируя мамины настояния, Люба не вернулась к родителям, осталась с Настей в своей крошечной квартирке, отдраив ее, выветрив въевшиеся запахи. Много позже, уже с новым мужем, водителем автобуса, добрым и порядочным человеком, они поменяли ее на маленькую смежную «двушку» в Чертанове.
В спокойной обстановке Настя перестала плакать без причины, росла здоровенькой и умненькой и восхищала всех своими рисунками. Любочка закончила несколько профессиональных курсов, стала мастером-стилистом и в последние годы активно ездила на международные парикмахерские конкурсы, иногда привозя оттуда замысловатые дипломы на разных языках. С мамой она помирилась лишь незадолго до ее смерти и вытащила на себе весь кошмар дежурств в онкологическом отделении.
А Стаса и свой первый брак Люба забыла так старательно и крепко, что вполне искренне спросила у Наташи, что за писатель Булгаков. Хотя Булгаков, конечно, ни в чем не виноват.
— Значит, так, — Марина Станиславовна выросла на пороге своего кабинета и призывно помахала листком бумаги, по которому тут же торжественно зачитала:
— Вадим Григорьевич Колосов, Инженерная, восемь, «Дом под парусом» — надо же, чего только не придумают! — квартира сто пятнадцать, черная «хонда-аккорд», номер угу-угу — записан. Работает, по всей вероятности, на дому или не работает. Тяжелый случай. Женат, детей нет, прислуги тоже — бедный, как же это он? Собака бассетхаунд. Знаю, хорошая собачка. Какие еще вопросы?
— Ну, Маринка Станиславовна, ну ты гений! — опомнилась первой Любочка. — Это кто же тебе такое досье собрал? Барбос?
— А то, — польщенно кивнула заведующая. — Я оч-чень попросила. Сказала, что одна наша сотрудница так заинтересовалась этим мужчиной, просто сил нет, а сама подойти стесняется. Ну и жалко девушку, сами понимаете, плачет, ночей не спит.
— И кто ж из нас ночей не спит? — хмыкнула Вика.
— Ты, Карина, — Марина Станиславовна повернулась к администратору.
— Я?..
— Ну, а кому еще? Лена только что пришла, а остальные все замужем.
— Вы, Марина Станиславовна, между прочим, тоже не замужем, — обиделась Карина.
— Ну, для меня твой Вадим слишком молодой. Да и Барбос приревновал бы, ничего делать бы не стал.
— Почему мой Вадим? — почти со слезами выкрикнула Карина под дружный смех. — Для меня он слишком старый!
Глава 3
Выйдя из салона, Наташа увидела на дороге знакомого — частного водилу Витальича. Он обычно дежурил у торгового центра на соседней улице и несколько раз подвозил ее с работы с тяжелыми сумками. В отличие от многих своих коллег, промышлявших частным извозом, Витальич не был угрюм и молчалив, а, напротив, любил поболтать и пошутить с пассажиром. А уж такие постоянные клиенты, как Наташа, ходили у него в закадычных друзьях.
Витальич как раз стоял в пробке прямо возле парикмахерской. Он приветственно бибикнул Наташе с дороги и виновато развел руками, показывая, что занят — его «жигуленок» был забит каким-то восточным семейством с кучей детей и пакетов. Наташа улыбнулась и кивнула в сторону метро: мол, ничего страшного, я все равно туда. Витальич огорченно поцокал языкам, сожалея, что такая элегантная молодая дама вынуждена пользоваться вульгарным общественным транспортом. Эту мысль он уже не раз ей высказывал. Как и многие автомобилисты, Витальич считал метро средневековым изобретением и вообще жуткой клоакой, куда нормальному человеку и заходить-то страшно.
Наташа над ним посмеивалась. Она почти всегда ездила в метро на работу и с работы и знала, что ничего страшного в этом нет. Даже наоборот.
Если бы они с мужем поставили перед собой такую цель, то давно уже купили бы вторую машину. Кроме того, Наташа могла настоять, чтобы Сергей отдал ей «фольксваген». Но она считала, что ползти по московским улицам в час пик, шарахаться от лихачей, ругаться с дорожными хамами, опаздывать, злиться — совершенно излишняя нагрузка для нервной системы перед тяжелым рабочим днем. Кстати, она видела передачу, где довольно известные люди рассказывали, что они регулярно пользуются метро, когда не хотят куда-то опоздать. Ни одного известного человека Наташа ни разу там не встретила, но метро ее и без того устраивало. Там можно было читать.
