Он напивался не часто. Он очень старался не пить, и, собственно, из-за него-то я и сам не пил. Когда от меня пахло спиртным, он чуял это с другого конца гостиной и начинал беспокоиться. Воздержание не представляло для меня труда, просто иногда бывало неудобно: Керри Сэндерс не одинока в своем представлении о том, что все трезвенники — бывшие алкоголики. Чтобы доказать, что ты не алкоголик, приходится пить, точно так же, как человеку, от природы склонному к холостяцкой жизни, приходится заводить любовные связи.
Мы с братом не близнецы, хотя очень похожи. Он на год старше, на дюйм ниже, красивее меня, и волосы у него более темные. Когда мы были моложе, нас часто путали, но теперь, когда мне тридцать четыре, а ему тридцать пять, такого уже не случается.
Я взял пустую бутылку и выкинул в мусорное ведро. Поджарил себе яичницу, поел на кухне, потом сварил себе кофе, принял аспирин и стал бороться с головной болью и унынием.
Мне есть за что благодарить судьбу. У меня есть дом, конюшня, десять акров загонов, и за два года работы барышником мне наконец начало что-то удаваться. Это плюс. В минус следовало записать неудавшийся брак, брата, сидящего у меня на шее, потому что ни на одной работе он подолгу не задерживался, и ощущение, что Кучерявый — это только макушка айсберга.
Я взял бумагу и ручку и написал в столбик три имени.
Паули Текса.
Парикмахер (его имени я не знал).
Леди Роскоммон (а попросту Мэдж).
Почтенные все люди, отнюдь не пособники грабителей.
Для ровного счета я добавил самое Керри Сэндерс, Николя Бреветта, Константина Бреветта и двоих улыбчивых громил. Что получится, если свести их всех вместе? А получится засада, которую организовал человек, знавший мое слабое место.
Вечер я провел у телефона, пытаясь найти замену Катафалку. Это было не так-то просто. Тренеры лошадей, владельцы которых могли бы их продать, вовсе не стремились с ними расставаться, а я не мог гарантировать, что Николь Бреветт оставит лошадь у прежнего тренера. Связанный словом, данным Керри Сэндерс, я вообще не мог упоминать его имени.
Я еще раз перечитал каталог аукциона в Аскоте на следующий день, но так и не нашел ничего подходящего. В конце концов я вздохнул и обратился к барышнику по имени Ронни Норт, который сказал, что знает подходящую лошадь и может ее достать, если я поделюсь с ним прибылью.
— Сколько? — спросил я.
— Пятьсот.
Это не значило, что лошадь стоит пятьсот фунтов. Это значило, что я должен взять с Керри Сэндерс лишних пятьсот фунтов и отдать эти деньги Норту.
— Это слишком, — сказал я. — Если добудешь мне хорошую лошадь за две тысячи, я дам тебе сотню.
— А не пошел бы ты?..
— Сто пятьдесят.
Я знал, что он все равно купит лошадь за полторы тысячи, а мне ее продаст за три — если Норт не получал на сделке сто процентов прибыли, он считал, что потратил время впустую. Так что для него эти пятьсот сверху — глазурь на тортике.
— И еще, — сказал я, — прежде, чем заключить сделку, я хочу знать, что это за лошадь.
— Разбежался!
Норт боялся, что, если я узнаю, что это за лошадь и кто ее владелец, я перехвачу у него сделку и он лишится прибыли. Я бы такого никогда не сделал, но сам Норт сделал бы, и, естественно, судил он по себе.
— Если ты ее купишь, а она меня не устроит, я ее не возьму, — сказал я.
— Это именно то, что тебе нужно! — сказал Норт. — Можешь мне поверить.
Его мнению о лошади, пожалуй, можно было доверять, но это и все. Если бы лошадь предназначалась не для Николя Бреветта, я бы, пожалуй, рискнул и купил вслепую, но сейчас я не мог себе этого позволить.
— Сперва я должен ее одобрить.
— Ну, тогда мы не сговоримся! — отрезал Норт и повесил трубку.
Я задумчиво грыз карандаш, размышляя о джунглях торговли лошадьми, в которые я так наивно сунулся два года тому назад. Я полагал, что хорошему барышнику достаточно великолепно разбираться в лошадях, знать наизусть племенную книгу, иметь сотни знакомых в мире скачек и некоторые деловые способности. Я жестоко ошибался. Первоначальное изумление, вызванное царящим вокруг беззастенчивым мошенничеством, сменилось сперва отвращением, а потом цинизмом. В целях самосохранения я успел нарастить толстенную шкуру. Я думал о том, что среди всеобщей бесчестности иногда бывает трудно найти честный путь, а следовать ему еще труднее.
За два года я успел понять, что бесчестность — понятие относительное. Сделка, которая мне представлялась вопиющей, с точки зрения прочих выглядела просто разумной. Ронни Норт не видел ничего дурного в том, чтобы выдоить из рынка все возможное до последнего пенни; и вообще, он славный парень...
Телефон зазвонил. Я снял трубку.
— Джонас!
Это снова был Ронни. Я так и думал.
— Этот конь — Речной Бог. С тебя за него три пятьсот плюс пятьсот сверху.
— Я тебе перезвоню.
Я нашел Речного Бога в каталоге, посоветовался с жокеем, который несколько раз на нем ездил, и наконец перезвонил Норту.
— Хорошо, — сказал я. — Если ветеринар подтвердит, что Речной Бог в порядке, я его возьму.
— Я же тебе говорил, что ты можешь на меня положиться! — с притворным вздохом сказал Ронни.
— Ага. Я тебе дам две пятьсот.
— Три тысячи, — сказал Ронни. — И ни фунтом меньше. И пятьсот сверху.
— Сто пятьдесят, — отрезал я. Сошлись на двухсот пятидесяти.
Мой приятель-жокей сообщил, что Речной Бог принадлежит фермеру из Девона, который купил его необъезженным трехлетком для своего сына. Они худо-бедно объездили его, но теперь сын фермера не мог с ним справиться.
— Это конь для спеца, — сказал мой приятель. — Но он очень резвый и к тому же прирожденный стиплер, и даже этим чайникам не удалось его испортить.
Я встал и потянулся. Было уже половина одиннадцатого, и я решил позвонить Керри Сэндерс с утра. Комната, служившая мне кабинетом, вдоль стен которой шли книжные шкафы и приспособленные под них буфеты, была не только кабинетом, но и гостиной. Здесь я больше всего чувствовал себя дома. Светло-коричневый ковер, красные шерстяные занавески, кожаные кресла и большое окно, выходящее во двор конюшни. Разложив по местам бумаги и книги, которыми я пользовался, я выключил мощную настольную лампу и подошел к окну, глядя из темной комнаты на конюшню, залитую лунным светом.
Все было тихо. Трое моих постояльцев мирно спали в денниках, ожидая самолета, который должен отвезти их за границу из аэропорта Гатвик, расположенного в пяти милях отсюда. Их следовало отправить уже неделю назад, и заморские владельцы слали мне разъяренные телеграммы, но транспортные агенты твердили что-то насчет непреодолимых препятствий и обещали, что послезавтра все устроится. Я говорил им, что послезавтра никогда не наступает, но они не понимали шуток.
