— Как обещала, гражданин пассажир. Не надумали?
— Нет.
— Все отвечают односложно.
— Естественно. Мы незнакомы…
— Живем-то в одной стране. — Девушка говорила вялым голосом. Посмотрелась в зеркало. — В международном вагоне нахал. Съел всю помаду. Ненавижу таких сытых котов. Дайте, просит, вашу руку, погадаю. — Она разжала пальцы, такие называют музыкальными. — Хиромант нашелся! — Позвенела монетами в кармане фартука. — Чего задумались? На меня не обращайте внимания. Я вообще кислятина. Рано седеете. Тоже не всё разлюли? Как вас величать разрешите?
— Не имеет значения. — Он с гнетущим любопытством вглядывался в девицу, искал сходства с дочерью. Какой она выглядит со стороны, для чужого глаза? Как ведет себя? После двусмысленных «любовных фантов» можно предположить разное.
— Мое имя стандартное — Валя, — продолжала девушка. — Каждая пятая — Валя. Переменить на Виолетту, что ли? — Она подкрасила губы у зеркала. — Начальник поезда сказал — на нашей линии столкнули человека с электрички…
— Не сам же.
— Заинтересовались. — Девушка неторопливо подправила карандашиком ресницы, поставила на щеке мушку. — Живет человек, никому не нужен. Попал под бандита, сразу понаехали. Офицер, говорят, морячок, чуть ли не герой.
— Называли. Не русский. Лезгин, что ли? — Она небрежно кивнула на прощание.
4Мужчина в теплой пижаме и туфлях гуцульской расшивки пристально всматривался в окно. Половина лица его и руки хранили явные следы ожогов. Дмитрий Ильич поклонился, отодвинул шторку. Мужчина обрадовался живому человеку, разговорился. Ему пришлось воевать в этих местах. Судя по погонам на висевшем в купе кителе, дослужился до полковника.
— Свыше двадцати лет сюда не попадал. И надо же так разбушеваться! Только ведьм не хватает. Ничего не вижу. Начинал я здесь юнцом, а теперь дочка на выданье. Время-то изуверски быстро летит. Глянь-поглянь, уже плешь намечается, брюшко выпирает. А я люблю армию. Мне уйти в отставку, на пенсию — удар. Вы не из военных?
— Нет. Журналист.
— Журналист? Отлично. Я бы мог вам таких сюжетов подбросить… Если взять только мною пережитое — «Война и мир», честное слово…
Дмитрий Ильич покорно выслушал десятиминутный красочный рассказ об одном танковом бое, извинился, спросил:
— Вы не слыхали подробностей? Кого-то столкнули с поезда.
— Столкнули? С нашего?
— С пригородного.
— Пьяный, наверное, вывалился. — Полковник брезгливо улыбнулся, замял окурок в пепельнице. — Пьют как лошади. Владимир Красное Солнышко разрешил питие для веселья, а не для ЧП. Вы, я вижу, не склонны выслушивать воспоминания ветерана. Да и понятно. Скучно. Экспрессы, буфеты, мягкие вагоны, а тут — о крови, о слезах, о солдатчине. Спокойной ночи!
«Один принимает за алкоголика, другая — за морячка-лезгина. Эх ты, Юрий, Юрий!..» — размышлял Дмитрий Ильич, готовясь на боковую. Купе почему-то напоминало ему каюту подводной лодки. Очевидно, от запаха линкруста, теплых труб, ритмичного гула движения. И дышать хотелось глубже, как т а м, полной грудью.
За дверью раздался чей-то знакомый голос, искавший «товарища Ушакова». Проводник предупредительно постучал, попросил разрешения войти. Дмитрий Ильич застегнул пижаму, сбросил защелку, и в тот же миг в купе ввалился огромный, барственно важный Ваганов.
— Дмитрий Ильич, миллион раз прошу извинить! — Ваганов полуобнял Ушакова, ткнулся щекой, причмокнул в воздухе. — Идите, милый! — Он сунул рублевку проводнику.
Ваганов был в невероятной заграничной куртке, выстеганной по пурпурному фону атласистой ткани. Его заметно поседевшие кудри вились над высоким белым лбом, сочные губы были полуоткрыты, и ослепительная улыбка украшала его лицо.
— Шестое муравьиное чувство подсказывает, меня подзабыли. — Ваганов присел на противоположный диван, смял вдвое подушку, засунул за спину, потер ладони. — Фамилию, не сомневаюсь, помните. А остальные прибавки лежат не в первых рядах таблицы Менделеева. Кирилл Модестович к вашим услугам!
Дмитрий Ильич попытался сохранить спокойствие, хотя появление Ваганова было для него неожиданным и тревожным.
— Чему обязан, Кирилл Модестович? — Ему не хотелось встречаться с ищущими и сразу же потерявшими покой глазами Ваганова.
— Прошу извинить. — Ваганов снизил голос, выключил верхний свет. — Общность наших интересов требует уточнений…
— Прошу не так туманно…
Ваганов потянулся к нему всем корпусом, колени их почти сошлись. Каждое его слово, по-видимому заранее взвешенное, приобретало з н о б к и й смысл.
— Вас, Дмитрий Ильич, насколько я догадываюсь, тоже вызывают по делу Лезгинцева. — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Вас — понятно! Вы соприкасались с ним непосредственно. Плавали вместе, дружили, насколько мне известно. А зачем я понадобился? Ума не приложу. У меня с ним были рядовые, служебные дела. Как и всегда, по новому проекту. Мало ли приходится нам, поставщикам, иметь дел с нашими заказчиками!
Ваганов скорбно улыбнулся, отодвинулся, снова затискал подушку за спину, вытащил трубку, принялся набивать ее табаком. Его пальцы дрожали.
— Чего вы молчите? — Ваганов не мог удержаться. Окаменевшее лицо Ушакова его пугало. Он видел упрямые губы, сильную челюсть, изломанную от напряжения бровь.
— Что бы ни случилось, товарищ Ваганов, хоть земля тресни… а вам… лишь бы не меня. Как, мол, мне? Вдоль или поперек щели?
— Конечно, я понимаю. Вы шутите… — неодобрительно промямлил Ваганов. — Однако поставь любого на мое место…
«Почему ты волнуешься? — думал Дмитрий Ильич, слушая его оправдания. — Что же мне тогда делать? Тебе безразличен з а к а з ч и к Лезгинцев, а я-то его любил. Для меня он не просто один из многих. Дочь стоит рядом».
Молчание Ушакова заставляло Ваганова изыскивать новые ходы, излишне подробно объяснять и доказывать, а вернее всего — и в первую очередь, — открещиваться из-за позорного, дворняжного чувства трусости.
Он попытался закурить, заметил неудовольствие на мрачном лице своего собеседника, погасил спичку.
Снег стал гуще, польдистей, застучал в стекла. Ваганов задернул до конца шторку, чертыхнулся в заоконное пространство и продолжил свой нудный скулеж, усугубляя дурное настроение Дмитрия Ильича.
Сухо, не скрывая неприязненного отношения, Дмитрий Ильич спросил:
— Вам-то чего беспокоиться? Судя по всему, ваша хата с краю, товарищ Ваганов.
— Вы отчасти правы. Но на Востоке говорят, если хотят обвинить человека, то и помет его осла припишут ему. Я не боюсь за свое доброе имя, но если предадут гласности…
