Наступил, господа члены Государственной Думы, час, когда немцы, населяющие Россию, верноподданные Его Величества, сумеют защитить достоинство и честь великого государства и снять то оскорбление, которое могло быть нанесено одним предположением, что русско-поддан-ные немцы могут изменить своему отечеству, чести и достоинства которого они никогда не забудут и никогда его не забывали.[13]
Н.М. Фридман, выступавший как представитель российского еврейства, заявил, что, хотя «в исключительно тяжелых правовых условиях жили и живем мы, евреи, и тем не менее мы всегда чувствовали себя гражданами России и всегда были верными сынами своего отечества». Барон Г.Е. Фелькерзам провозгласил, что прибалтийские немцы, как и ранее, безусловно выполнят свой долг как верноподданные русского царя. Лидеры конституционно-демократической партии официально объявили о прекращении внутриполитической борьбы и о полной поддержке правительства и царя в общей битве с внешним врагом. Председатель Санкт-Петербургской городской думы либерал В.Д. Кузьмин-Караваев восторженно заявил, что «среди нас теперь ни национальностей, ни партий, ни различия мнений. Россия предстала перед германизмом как один великий человек». А либеральная газета «Речь» с торжеством утверждала: «Они ошиблись и поверили глупой клевете о неспособности русской интеллигенции и народа проявить чувства пламенного патриотизма для защиты чести и достоинства России».
Подобная всенародная демонстрация верноподданнических чувств, преданности делу общей борьбы с внешним врагом и отказа от конфликтов со своими давними внутренними антагонистами и правительством произвела глубокое впечатление на все общество. Этот момент стал ярким символом и исходной точкой для российского дискурса, разворачивавшегося на протяжении всей войны, чем-то напоминая состояние «гражданского мира» (Burgfrieden) в Германии и «священного единства» (Union Sacree) во Франции. Как справедливо отметил Джошуа Санборн, мобилизация общества для войны породила настоящее чувство нации и тот самый здоровый национализм, способный, как казалось, преодолеть национальные различия на всей территории империи.
Однако с самого начала войны государство столкнулось с определенной дилеммой. Оно желало поощрить патриотические манифестации и выражения воинственного энтузиазма, но при этом так же необходимо было поддерживать порядок. Даже во время этого великого единения нации проявилась и обратная его сторона. 22 июля в Петрограде толпа в несколько тысяч человек проследовала от Зимнего дворца к германскому посольству, по пути разбивая витрины магазинов с немецкими вывесками, а также разгромив немецкий книжный магазин и несколько контор газеты «St. Petersburger Zeitung». Придя к посольству, толпа, насчитывавшая по подсчетам полиции уже «несколько десятков тысяч», быстро прорвала полицейское оцепление и принялась громить здание. Не прошло и двух часов, как здание посольства и близлежащая резиденция посла были полностью разгромлены и подожжены.[14] Несмотря на энергичные полицейские меры, включавшие запрет на дальнейшие манифестации, следующим вечером большая толпа разгромила еще четыре немецких магазина.
Петроградский градоначальник А.Н. Оболенский запретил любые уличные манифестации с целью предотвратить распространение насилия; подобный приказ был выпущен и в Москве. Даже министр внутренних дел Н.А. Маклаков, имевший устойчивую репутацию воинствующего реакционера, издал секретное распоряжение всем губернаторам и градоначальникам, указывавшее на необходимость сохранения единства страны и призывавшее избегать распоряжений и ситуаций, способных нарушить внутренний мир в империи, включая покушения на жизнь или имущество подданных враждебных государств[15].
На фоне этих событий с участием преимущественно гражданских лиц приказы о мобилизации армии вызвали немалый энтузиазм, а сама мобилизация прошла с меньшими проблемами, чем ожидалось. Это также старательно изображалось как часть великого исторического момента и всеобщего внутреннего единения против внешнего врага. Однако в нескольких городах, куда были собраны новобранцы и резервисты, все же произошли массовые беспорядки. Зачастую они не имели явных причин или целей, по большей части начинаясь с разгрома местных винных и водочных складов и продолжаясь пьяными буйствами и погромами. Но в некоторых случаях (особенно яркий пример — события в Барнауле, где одновременно было собрано 20 тыс. призывников) солдаты сознательно выбирали для разгрома магазины и квартиры немецких и других иностранных граждан. Семь иностранных фирм, работавших в Барнауле, понесли совокупный ущерб, исчислявшийся суммой примерно в 200 тыс. руб.,[16] Местные власти, включая находившихся на месте командиров формирующихся армейских частей, в течение нескольких часов не могли остановить насилие. Когда пожарные команды пытались тушить подожженные толпой здания, их били и заставляли покинуть место происшествия. В других районах империи, где войска останавливались в пристанционных поселках и городах по пути на фронт, произошел ряд значительных еврейских погромов и других беспорядков, подавленных с немалыми трудностями.
Общегосударственная дилемма — поддерживать «патриотизм» или порядок — была практически неразрешима в окраинных областях с преобладанием нерусского населения, особенно в Прибалтийском крае. Народные манифестации в первый месяц войны здесь были частыми, многолюдными и довольно бурными. Латыши и эстонцы оказались вполне готовыми к многолюдным маршам и манифестациям, и полиция с тревогой отмечала, что нередко они были в крайней степени антинемецкими, причем без особого различия между внешним врагом и проживавшими в прибалтийских губерниях немцами. Латвийские и эстонские газеты помещали немало статей, обвинявших местных немцев в измене, а местные власти — в запретах или приостановках подобных «патриотических» демонстраций. Русские имперские власти зачастую не знали, как реагировать на ситуацию, желая продлить излияния патриотических чувств местного населения, но при этом избежать нарастания межнациональной и социальной напряженности, которую подобные манифестации часто провоцировали.
