Имя Твардовcкого в газете почиталось крамольным. Чаковский по приказу из ЦК просто задушил «Новый мир» руками критика Михаила Синельникова и прочих желающих отличиться. А Тертерян значение происшедшего понимал и давал знать, что он иной и не причастен к травле.
— Это они! — указывал он тихо на кабинеты коллег. — Это они!
— То, что Сталин в первые дни вторжения растерялся — вранье! Он не растерялся. Он выжидал. Поскребышев позвонил Берии и приказал: немедленно разыскать для Иосифа Виссарионовича книги Генри «Гитлер над Европой» и «Гитлер против СССР».
Если кто-то появлялся в конце коридора, Артур Сергеевич резко обрывал себя:
— А вы опаздываете с внесением правки на полосу, — и он называл почему-то номер одной и той же полосы, который я сейчас запамятовал.
— Приказ Поскребышев отдавал тихим голосом, но жестко, — продолжал Тертерян, если коридор был пуст. — Он звонил мне несколько раз, но таблетка нитроглицерина была всегда со мной! — тертеряновские глаза источали одновременно и доброжелательность, и угрозу. — Берия кинулся исполнять. Изданий нигде нет: ни в библиотеках, ни на руках. Как они распространялись, никто не знал. Никто из ближайшего кремлевского окружения не желал признаться, что книги Генри видел даже издали, а не то что держал в руках! Поскребышев вечером матом покрыл всю Лубянку, чего никогда не делал, и еще раз матом — на рассвете. Там поняли, что дело плохо, и зашуровали, как никогда раньше. Шутка ли — немцы рвались к Минску. Вконец взбулгаченные агенты НКВД обшарили всю Москву и с невероятным трудом нащупали хвостик. Обыскивали квартиры днем и ночью. Бестселлеры Семена Николаевича вроде не запрещены, но держать их дома опасно. А Поскребышев не слазил с лихих ребят и жал на все педали. Запахло расстрелом. Между тем случайно обнаружилось, что владелец раритета сидел у них под носом — в Лубянском тюрподвале. Ах ты, мать честная! — воскликнул Тертерян чужие для себя слова и побежал в кабинет снять трубку гремящего телефона.
Он обожал прерывать рассказ на самом интересном.
Попасть в историю
Однажды Эрнст Генри подошел ко мне после того, как я поздоровался, и произнес следующие поразительные слова:
— Я слышал, вы выпустили книгу о первых днях оккупации Киева. Я хотел бы ее иметь.
Я обратил внимание на не совсем привычный оборот речи. Он выразился как немец: это есть карашо!
Речь шла о повести «Пани Юлишка», которую напечатало издательство «Советский писатель». Я был, не скрою, донельзя польщен, хотя цену этому человеку отлично знал, но согласитесь — он мог вызвать острое любопытство. В крошечной комнатушке на шестом этаже, куда меня сослал Сырокомский за ничтожное количество сданных в секретариат строк, я сделал на титульном листе дарственную и тут же вручил экземпляр Эрнсту Генри. Процедуру наблюдал Аркадий Ваксберг, писавший тогда терпимые цензурой и ЦК судебные очерки и работавший над пьесой о Георгии Димитрове — болгарском коммунисте, обвиненном в поджоге рейхстага. Нынче Ваксберг ничего похожего не создает, занимается мемуарами, которые оценит время, если не поленится. Недавно он выпустил в серии «Женщина-миф» толстое повествование о Лиле Брик, пытаясь превратить ее в нечто существенное, в чем, на мой взгляд, не преуспел. Лиля Брик осталась героиней лучшей половины лирики Маяковского, но и только. Не нам указывать поэту, кого выбирать предметом любви. Но на общественную незначительность и подозрительное поведение этой женщины указать должно. Так вот, Аркадий Ваксберг заметил, когда Эрнст Генри отдалился от нас:
— Ты попал в историю! В его библиотеке есть автографы многих великих и сильных мира сего!
Попасть в историю почему-то сразу расхотелось. Мнения Эрнст Генри о прочитанном не высказал, но я почувствовал, что взгляд его стал более испытывающим и присосочки этого взгляда не сразу покидали мое лицо.
В девять часов вечера на Цветном бульваре
— У Эрнста Генри отнять выдающиеся аналитические способности нельзя. Сталин искал в его книгах ответ на какие-то свои вопросы. Владелец раритета сперва вяло отнекивался, но потом признался, что издания, которые велел достать Поскребышев, держит не у себя, а у знакомой дамы, чей адрес назвать наотрез отказывается. Сильно давить на него опасно: умрет и концы в воду. Тогда Поскребышев доложит Иосифу Виссарионовичу, как неквалифицированно работают. Берия его держал в курсе поисков. Поскребышев ждал и надеялся.
Тертерян посмотрел на часы и на табло подписания номера.
Я испугался, что он сейчас опять прервет монолог. Последнюю полосу, пока еще не принесли. Тертерян нервничал, ему хотелось отвлечься.
— Надеялся и одновременно поторапливал. Ну умельцы и решились: или пан, или пропал! Отпустили бедолагу с совершенно никому неведомой фамилией, наблюдение сняли, предупредив, естественно, что найдут и на дне моря. Дали два дня. Немцы в двух шагах от Минска. Тогда Минск находился на острие атаки. Павлов тогда пострадал и весь штаб. Через отпущенный срок искомое оказалось на Лубянке. В знак благодарности Берия распорядился посадить его…
Тут Тертерян помолчал, лукаво выпучив два круглых глаза и выдержав эффектную паузу.
— Но не в тюрподвал обратно, где бы его расстреляли через несколько месяцев, когда немцы уже стояли под Москвой, что Эрнст Генри предвидел, но, конечно, не писал в своих опусах…
Тертерян опять замолчал, выматывая душу. В конце коридора показался мастер цеха Толя Михалченков с последней полосой, и Артур Сергеевич моментально закончил:
— А сунули в эшелон, отбывавший на восток в эвакуацию. Повезло — из первых покинул Москву, и наверняка единственный в те дни заключенный.
Ведущий редактор номера и мастер цеха, с очередной жалобой на устах и последней подписной полосой, скрылись в кабинете. Тертерян — советский долгожитель в прессе и самый умный из упомянутой гоп-компании — знал массу подобных сюжетов.
Таким образом, произведения Эрнста Генри спасли кому-то жизнь. Тертерян не выдумывал, когда утверждал это. Случись по-иному, Берия пустил бы несчастному библиофилу и просветителю дамских умов — наверняка — девять грамм под череп: со зла, быть может, и лично. Не владей двумя не очень толстыми книгами счастливец — пошел бы к расстрельной стенке в октябрьские смутные дни, когда немцы и их танки рычали рядом с тем местом, где я живу и пишу мой роман.
Сплетение зла и добра
Диктатор все-таки арестовал Эрнста Генри в 1951 году, и промытарили его наследники Сталина и Берии четыре года. Восемнадцать месяцев после смерти вождя он еще хлебал тюремную баланду, пока западные коммунисты, оправившись от шока, не заступились. Кое-что Эрнст Генри понимал и в сталинизме, и в коммунизме, и в капитализме. Я не стану касаться нравственной стороны его личности, о которой можно судить по фактам биографии и писаниям. Фашизм и нацизм он ненавидел. И слишком — безоглядно — любил «Роте Фане». Противоречивость позиции Эренбурга в связи с оценкой Сталина Эрнст Генри проанализировал и отразил верно. Любой непредвзятый читатель может убедиться в логичности критики, неторопливо вникнув в рассуждения слабеющего и униженного Старой площадью зубра, который помнил, сколько голов соратников снес без всяких на то причин великий по масштабам, но недаровитый вождь всех народов, в том числе и тех, кого губил без счета и депортировал в пыльные степи Казахстана. Сплетение «зла и добра» в отношении Сталина и бросилось в глаза Эрнсту Генри при знакомстве с мемуарами Эренбурга, которые создавались в хрущевское время, характеризующееся, особенно на заключительном этапе, двойственным и подловатым взглядом на монументальную фигуру вождя. Двойственная позиция привела Хрущева к политическому и человеческому краху. Он пытался себя переделать, подняться с колен, очиститься, но груз прошлого давно раздавил его личность, а правильный и закономерный импульс посеял в душе неуверенность и страх перед будущим — будущим без Сталина и главное — сталинской системы.
