Когда мы проходили мимо Барна-хауса, шторы на окнах еще были задернуты. Но солнце уже полностью взошло — скоро мисс Линч проснется и выглянет в окно. Мы вышли на поляну у родника.
— Так что же случилось с твоей матерью на Bealtaine? — спросила я, когда Чемпионка напилась из Тубур Гйала, а Майкл, наклонившись, быстро глотнул воды.
— У моей матери были большие проблемы с ногами: мозоли, подагровые шишки, отекшие лодыжки и искривленные пальцы — в общем, настоящая катастрофа. Одна мудрая старуха сказала ей, что если на рассвете в Майский праздник она пойдет на руины Галлахского замка, роса исцелит ей ноги. И вот она взбиралась по склонам скакового кольца, пока весь город спал в ночной мгле. С первыми лучами солнца она увидела замок. Мама пошла дальше на холм и вдруг остановилась. Потому что услышала музыку… Звуки волынки. Может быть, это были волшебные трубы?
Майкл умолк. Чемпионка настороженно подняла голову, словно старалась лучше его расслышать. Мы стояли в тени дубов. Майкл подошел к каменной стенке, окружавшей источник Святого Энды, и присел на нее, похлопав ладонью по месту рядом с собой. Я устроилась возле него. Мы улыбнулись друг другу, и он продолжил свой рассказ.
— Моей матери всегда нравилось слушать рассказы об эльфах и их добрых делах. С детских лет она отмечала для себя развалины крепостей и заколдованные деревья, в которых могли бы поселиться эльфы. В уважении к их ритуалам она находила такое же удовлетворение, как и в выполнении обрядов и чтении молитв у источников вроде этого. Мама говорила, что это просто разные способы упорядочить нашу дико хаотичную жизнь. Но чтобы в действительности услышать волшебную музыку… Такого она никогда не ожидала. Музыка звала ее, тянула вперед, — продолжал Майкл. — Если следование за этой мелодией будет означать бросить отца, кузницу и вообще окрестности Галлаха-уй-Келла, чтобы жить в какой-то волшебной крепости… Что ж, так тому и быть. И тут она увидела его. Того, кто играл на волынке, конечно. Только вот для эльфа он выглядел довольно неряшливо и ростом был намного выше, чем, по рассказам, должен был быть представитель этого волшебного народа. Он сидел на большом камне у арочного входа в разрушенный замок, посылая свою мелодию навстречу рассвету. Это и был мой отец.
— Твой отец, — повторила я.
— Он все играл, пока солнце поднималось, а когда утренние лучи осветили их лица, он приветствовал ее. «Я — Майкл Келли, — сказал он, — из Кэллоу Лейк». Это было у заболоченного озера в десяти милях к югу, где в свое время поселился сын Уильяма Боя. «Как видишь, я волынщик, — продолжал он. — Я намеревался прийти сюда, чтобы сыграть печальную погребальную песню в честь предков рода Келли. Но в этом воздухе я услышал веселые нотки, звуки рила[14] и джиги. Удивительно, как здесь сохранилась память о том великом пире». Моя мать согласилась с ним: «Это было знатное веселье». И тогда…
— И тогда они поженились, твои мама и папа, верно?
— Ты хочешь, чтобы я перескочил сразу в конец моей истории?
— Я лишь хотела узнать, вот и все.
— Они поженились.
— Хорошо, — сказала я. — Продолжай.
— Мой отец знал больше пяти сотен разных мелодий: джиги и рилы, поминальные песни и марши, музыку для танцев и скорби, для войны и мира. Его родные много поколений были волынщиками у О’Келли из Кэллоу, и те поддерживали их. Но теперь, когда земля была утрачена и наступили тяжелые времена, мой отец просто странствовал, играя где только можно. И из каждого места, где побывал, он выносил одну-две мелодии: то услышит что-то новое от человека, играющего на металлической дудке, то уличный певец что-то напоет ему. Зимовать он возвращался в Кэллоу Лейк, где Эдмонд О’Келли, потомок Уильяма Боя, держал для него небольшую хижину. Отец развлекал Эдмонда рассказами о своих путешествиях. Он также по крупицам собирал историю и родословную разных ветвей рода Келли, потому что это интересовало Эдмонда. «А есть ли у тебя жена в этой уютной хижине?» — спросила у него моя мать. «Была там одна славная женщина, — отвечал он, — которая подарила мне сына, а сама умерла». — «И ты не женился во второй раз?» — снова спросила она. «Я не мог предложить другой женщине полную страданий жизнь жены волынщика, особенно когда мне приходится путешествовать так далеко и играть так мало. А уютной хижины больше нет, и мой сын батрачит у любого фермера, который захочет его нанять».
— Выходит, Майкл, у тебя есть брат? — спросила я.
— Есть — на двенадцать лет старше меня. В целом очень воспитанный парень.
На земле вокруг нас уже появились пятна солнечного света — наступало утро, и Кили постепенно просыпались. Но я не могла уйти: в рассказе Майкла его отец как раз должен был схлестнуться с его дедом.
— Когда моя мать и Майкл Келли, волынщик, вошли в кузницу, там уже было достаточно светло, чтобы разглядеть Мерту Мора Келли, склонившегося над горном. Тот выпрямился, продолжая сжимать молот в кулаке, — такой потный, грязный и чудовищно сильный. Суровый в своем грозном молчании. Мой отец не отступил, как это делали все, кто до этого просил руки моей матери. Он стоял на своем и озвучил предложение. «Тебе нужна кузница, — сказал ему мой дед. — Ты просто ищешь себе теплое местечко на старость». — «У меня есть свое дело», — ответил отец и показал моему деду свои свирели. «Бродячий волынщик, который вечно в дороге, спит бог весть где и мало чем отличается от нищего, хочет увести у меня дочь?» — «Я не стал бы просить никакую женщину разделить со мной мою судьбу, хотя мог бы пригласить ее присоединиться ко мне во время большого праздника, при большом стечении людей, где моя волынка играет важную роль». — «Большой праздник, — насмешливо сказал мой дед и стукнул молотом по лежавшей перед ним подкове. — В нашей стране сейчас праздников совсем мало». — «Это правда. Но у вас по крайней мере есть хорошее напоминание о прежних временах в Галлахском замке». — «В Галлах-уй-Келлай, — поправил его мой дед. — И он сейчас в руинах». В тот момент разговор шел на английском, хотя на склонах Галлахского замка мои родители говорили между собой по-ирландски.
— А сам ты владеешь ирландским языком? — спросила я, потому что мы говорили по-английски.
— Да, Онора, — ответил он, — хотя говорю на нем не так бегло, как мне того хотелось бы. В нашей части страны Блейкни поставили условия для тех, кто держит кузницу: чтобы не было «О’» в начале фамилии и чтобы никто там не говорил по-ирландски. Думаю, мой дед потому надолго умолкал, что не хотел начинать думать на английском. Но он не смел говорить по-ирландски, рискуя получить обвинение в измене. Я однажды слышал, как он проклинал королеву Елизавету за то, что она заставила вождей клана Келли поклясться, что они будут воспитывать своих детей на английский манер и заставлять их говорить только по-английски.
