Я вернулся на кухню. В сушилке над раковиной лежали чашка, тарелка и ножик с вилкой. Свидетели ее последней домашней трапезы.
И вдруг что-то коснулось моего плеча. Я мгновенно представил себе ужасное существо, подкравшееся ко мне сзади. Страх перед нападением бандита или привидения воплем пронзил кухню, я резко повернулся и нанес сильнейший удар прямо в нос Фреду.
Со всей быстротой, на какую только способен крепкий семидесятисемилетний человек, он отскочил в сторону и схватился за переносицу.
— Фред! — простонал я, дрожа от внезапной паники, и нагнулся за его солнечными очками.
— Ты решил, что я пришел обчистить дом или что-нибудь в этом роде? — послышался из-под ладони его голос.
— Извини, Фред.
— Его частенько ломали, так что не волнуйся.
Как и мой отец, Фред невелик ростом, да и я вряд ли выше него. К счастью, волосы у меня курчавые и на макушке длиннее, чем с боков (в юности я отращивал этакую африканскую прическу, что в комбинации с обувью на мощных каблуках, предпочтительно с короткими сапогами, прибавляло к моему росту пять сантиметров иллюзии). Лицо мое имеет мышиную форму со слаборазвитым подбородком, скромным низким лбом и ртом, скрывающимся под семитским носом. Такие лица считают еврейскими и, как правило, оценивают на десять лет моложе.
Фред выглядел как потомственный греческий пират: черные глаза, крупный подбородок, тяжелые брови и серебряная грива, которую он сегодня собрал в модный хвостик. На нем были белая шелковая рубашка, широкие джинсы и белые шлепанцы. Я протянул ему солнечные очки.
— Плохо дело? — спросил он.
Я посмотрел на его нос:
— Ничего не заметно.
— Я об Аннеке, дурень.
— Ее здесь нет.
Обеими руками, кокетливо отставив мизинцы, он водрузил очки поверх своих пышных, тщательно причесанных волос и обвел меня властным взором. Когда мы познакомились, он сообщил мне, что работал в торговле, и подмигнул — дескать, ты меня понимаешь. Он сидел на диване рядом с мамой, держа ее руку в своей, и многозначительно добавил: то да се, тут и там. Я понятия не имел, что это означало.
— Слава Богу, — сказал Фред, — тогда она жива.
— Если бы мы знали наверняка.
Я вышел в коридор и собрал с коврика почту. Фред последовал за мной.
— Что ты имеешь в виду?
— Боюсь, с ней что-то случилось. Это ненормально.
— Точно. У нее есть другой. И она уже несколько дней лежит себе с ним в гнездышке. Даже знать не хочу, чем они там занимаются!
— Ей семьдесят четыре, Фред!
— А мне семьдесят семь. Ты что, думаешь, старым машинам не надо смазки?
Мне никогда не приходила в голову эта мысль, пока я не увидел его рядом с мамой на диване. Инга была уверена, что они это делают. А я не мог себе этого представить.
— В таком случае мне будет очень обидно за тебя, но, если у нее кто-то другой, у нас хотя бы есть надежда.
— Спасибо, — горько сказал он.
Мы сели за стол и стали просматривать конверты и газеты. Вчерашние выпуски «Телеграаф» и «НРС-Ханделсблад» свидетельствовали, что она ушла из дома вчера днем, потому что утренний «Телеграаф» лежал на столе прочитанный и сложенный пополам, а нетронутый вечерний выпуск «НРС» я поднял с коврика. Сегодняшний утренний «Телеграаф», тоже нечитаный, лежал сверху, с кричащим заголовком над цветной фотографией. На чемпионате мира в Америке Нидерланды выиграли у Марокко, а теперь еще и у ирландцев. После того как из «Хет Пароол» ушел главный редактор Сандберг, она перестала выписывать эту газету.
— В котором часу ты вчера звонил в первый раз? — спросил я.
— В половине десятого.
— Она позавтракала, прочла газету и ушла. То есть: вчера утром между шестью и половиной десятого она покинула дом, — подытожил я.
— А если она уехала за границу, то когда должна была сообщить об этом?
— Вчера. Допустим, она улетела в Афины или в Стамбул, тогда бы она позвонила днем. Она всегда так делала, когда уезжала.
— Может, она улетела в Марракеш, а там сгорела телефонная станция?
— Она не уедет за пределы Европы. Она никогда этого не делала.
— Может, ты знаешь ее не так хорошо, как тебе кажется.
— Она немного говорит по-английски, и всё.
— Или в Австралию. Тогда она еще в самолете, — сказал Фред, доставая из брючного кармана плоский портсигар, а из нагрудного кармана рубашки золотой мундштук.
— Сейчас она бы все равно уже долетела.
На столе стояла тяжелая серебряная зажигалка, большая, с кулак; с тех пор как умер папа, ею пользовалась только Инга. Фред подвинул зажигалку к себе и прикурил сигарету. Три десятка лет моя мама держала зажигалку заправленной.
— Я впервые здесь, — сказал Фред.
— Впервые? Она ведь наверняка тебя приглашала?
— Нет.
— Странно.
— Ах, она же была здесь с твоим отцом.
— Это ненормально. Даже для нее.
— Что ты имеешь в виду?
— Раз в год она путешествует. Собирается в полной тайне, месяцами готовится, ходит в библиотеки читать путеводители, это было ее хобби. Но теперь у нее есть ты. Не могу себе представить, чтобы она уехала без тебя.
— Где у нее лежит паспорт?
Я выдвинул ящик строгого буфета из гладкого каштанового дерева, который был куплен в пятидесятые годы и спустя десятки лет непризнания обрел наконец суховатую прелесть как произведение искусства, опередившее свое время.
Копии банковских документов, пенсионные бумаги, свидетельство о браке — но паспорта не было.
— Уехала, — обрадовался я.
Я быстро вышел из комнаты и открыл встроенный шкаф, заповедник чемоданов. Не хватало дорожной сумки, темно-синей хлопчатобумажной сумки, которая уже много лет сопровождала ее повсюду, — удобная вещь, можно носить и в руке, и на плече, вдобавок там умещалось все необходимое для поездки: запасная блузка, белье, косметичка.
— Ее сумки нет. Слава Богу, она уехала.
Я сел и облегченно вздохнул.
— Уехала, — сказал Фред, — без меня. — Он затянулся сигаретой, стиснул мундштук зубами и принялся гонять его из одного угла рта в другой.
Я кивнул на музейные каталоги на буфете:
— Это началось лет через десять после смерти отца.
— Я никогда не бывал в Государственном музее, — сказал Фред с гордостью. Но через две секунды, закончив подробное обследование памяти, покачал головой. — Нет, нет, нет. Все-таки был. С одной шикарной штучкой из Канады. Она хотела пойти туда. Иногда забываешь такие вещи.
