— Но, пожалуйста, не очень тараторь.
Она сказала, что вообще не будет тараторить, и все равно столько тараторила о том, что не будет тараторить вообще, не произнесет ни единого словечка, что мне наконец надоело и я потребовал, чтобы она либо перестала, либо катилась обратно. Тогда она перестала, и мы вместе прошлись по всему облаку и поглядели на землю внизу.
Наконец я спустился с облака на нашу скалу.
— Давай не будем больше бежать, — сказал мой отец. — Давай пойдем по воде вдоль берега и обыщем черные скалы, и если нам попадется несколько славных жирненьких мидий, то я возьму их домой и приготовлю на завтра к ужину, потому что мне отлично известно, что ты терпеть их не можешь.
Раковина
Мы спустились с Красной скалы и зашлепали по воде — в сторону дома. Мы задерживались у каждой из черных каменных глыб, чтобы посмотреть, не найдется ли на них несколько славных жирненьких мидий. Прямо напротив нас медленно закатывалось солнце. Мы обнаружили на черных камнях множество маленьких моллюсков, слишком маленьких, чтобы стоило собирать их, нести домой и возиться с ними, но потом отец разыскал и такое место, где скопились как раз самые крупные, самые что ни на есть дозрелые. Он стал отдирать их от камня и рассовывать по карманам, а когда наполнил свои, стал давать их мне, и я тоже набил себе карманы, и еще по несколько штук осталось у нас в руках, и мы пришли домой и высыпали всех этих моллюсков в мойку, и пустили на них воду из крана, и отец мой взялся за рыбацкий нож и дочиста выскреб каждую ракушку.
Как-то раз мы с отцом ходили рыбачить с черной скалы, что поближе к его дому, и я помню, мы собирали тогда со скалы моллюсков, раскрывали створки раковин и то, что было внутри, использовали для наживки. У того, что внутри, цвет в общем оранжевый и только по краям чуть-чуть черный. Сама раковина черная с примесью лилового, и в ней должно быть по меньшей мере шесть дюймов длины, если вы хотите поесть то, что она в себе прячет. Раковина и ее содержимое вместе составляют моллюск, но для человека, собирающегося сделать из моллюска еду, важно только содержимое. А для самого моллюска, находящегося внутри раковины, важнее всего раковина, потому что без нее он ни жить, ни расти не может. Маленькие моллюски живут в раковинах-малютках, которые бывают иногда совсем крохотными, но все равно даже у самых крохотных ракушек форма такая же, как и у всех, — форма ровного красивого миндаля. Случается, что, отодрав от камня моллюска, ты отдираешь заодно с ним и пять-шесть малышей, уцепившихся за большую раковину своими малышьими усиками, и смотреть на такое бывает очень приятно, потому что ракушки-малютки необыкновенно чистые и гладкие и вдобавок, глядя на них, ты помнишь, что там, внутри, живет себе поживает маленький моллюск. Я часто думаю о моллюсках и их жизни внутри раковин, и иногда мне кажется, что несправедливо это — извлекать их оттуда, где они живут. Но отец мой говорит, что никакой несправедливости тут нет, а если и есть, то не так она велика, чтобы портить себе из-за нее настроение.
— Но ведь они живые? — спросил я его однажды.
— Да.
— А когда мы срываем их с камня, они умирают.
— Да.
— Значит, мы делаем им больно.
— Нет.
— Как же так?
— Анестезия, обезболенность, — сказал мой отец. — Мы единственные существа, которым она не свойственна. Мы живем, и сами же сознаем это, нам делают больно — мы чувствуем эту боль.
Бог
У нас с отцом завязался долгий разговор о том, кто такие мы и кто такие животные.
Я закидал его множеством вопросов, как это делал и делаю всегда, и он подробно отвечал на все, доваривая одновременно фасоль, и наконец он кончил и подал мне знак приготовить стол.
Это значило, что я должен пристроить карточный столик возле высокого окна с зеркальными стеклами, приставить к нему два стула и постелить на столик газеты. Я стараюсь стелить газеты так, чтобы на мою сторону приходились комиксы, и, пока ем, просматриваю их, отцу же подсовываю страницы со всякими статьями и хроникой. Старые газеты куда удобнее скатерти. Сначала, пока сидишь за едой, читаешь то, что в них напечатано, а когда кончил, все, что от тебя требуется, это скомкать твою скатерть и бросить ее в камин.
— Сейчас я коротко доложу тебе, что у нас на вечер, — сказал отец. — Мексиканская фасоль. Тушеная. Девяносто девять красных фасолин, кружка воды, одна головка лука, мелко нарезанная, один зеленый перец, четыре веточки петрушки, четыре дольки чеснока, три столовые ложки оливкового масла, три помидора, немножко соли, толченых сухарей и красного перца…
— И сколько времени тушить?
— Пока фасоль не размягчится. Держать на медленном огне часа, скажем, два. Можно и три — результат будет не хуже.
— А вкусно?
— Вкусно ли, ты скажешь мне сам, когда попробуешь.
— Что у нас есть еще?
— Хлеб и вода.
— И только?
— Этого вполне достаточно, но есть еще, конечно, молоко для тебя, а также орехи, миндаль и изюм. Если хочешь, потом можешь полакомиться.
— Ты, видно, не любишь, чтобы на столе было много разной еды?
— Вот именно. Когда перед человеком ставят несколько различных блюд, это значит, что он ни одного не отведает с надлежащим толком.
Отец поставил на стол две тарелки с тушеной фасолью, мы сели, и тут он вдруг удивил меня — сложил на груди руки и свесил голову.
— Что с тобой?
— Бог. Иногда, как мне думается, не лишено смысла вступать в разговор с Богом или хотя бы делать такого рода попытку.
— Ясно.
Отец не проронил ни слова в течение минуты, а потом сказал «аминь».
— Ты помолился?
— Да.
— И что ты сказал?
— Не знаю. Ничего, пожалуй. Давай есть.
Лоза
Мы принялись за еду, и она оказалась очень даже вкусной. Это была всего только какая-то фасоль, но вместе с чесноком и прочими приправами она превратилась в нечто гораздо более интересное, в нечто гораздо большее, чем те маленькие, твердые, сухие зерна, которые я высчитал из мешочка.
— Расскажи мне, каким ты был в мои годы?
— Я ничего не понимал, — сказал мой отец. — И не знал, у кого спросить. И не знал — как. И не спрашивал. Просто ждал, и было похоже, что я сплю и вижу странный, но чудный сон. И я часто думал: держу пари, дружище, что все это обернется прекрасно.
— Так и вышло?
— Пожалуй, да. Вышло даже прекраснее, чем мне снилось.
— Что ты нашел? Деньги?
— Нет. Что-то другое.
— Что же это другое?
— Способность понимать.
