— Угу, — кивнула Тома. — Лиз, можем поговорить?
— Сек, — соседка обулась.
Они пошли в дальний конец коридора, чтобы наверняка оторваться от любопытных ушей. У подоконника с субтильными цветами, свесившими вниз длинные бледные листья, Тимохина остановилась и вопросительно взглянула на подругу.
— Раз уж я уезжаю… Ну, кроме тебя тут ко мне, вроде как, никто нормально не относился… Короче, хотела тебе кое-что отдать, — Тома протянула Лизе потемневший от времени ключ.
— Что это?
— От подсобки трудовика. Там табуретки старые, столярка… Барахло одно. Он там редко бывает. Если надо будет где-то отсидеться…
— Так вот, где ты пропадала! А я все думала, может, в туалете или с мелкими… Спасибо.
— Только ты это… Не говори никому. Ну чтобы место не профукать.
— Ты что! Такая вещь! Только у меня для тебя ничего нет.
— Ерунда, — Тома неуклюже похлопала Тимохину по плечу но та полезла обниматься.
Ощущения были странными, Тамара ни к кому не была так близко, как сейчас. Ну, кроме драк. Она замерла, но потом все же сомкнула руки у Лизы за спиной. Обе чувствовали себя неловко, поэтому объятия длились недолго. Тимохина отлепилась первой, благодарно кивнула и, не оборачиваясь, вернулась в спальню.
Тома растерянно смотрела ей вслед. Каждый детдомовец мечтает о моменте, когда его заберут из ненавистных стен. У Тамары было вдвое больше причин бежать отсюда, сверкая пятками. И она совсем не ожидала, что перед отъездом вдруг почувствует что-то, похожее на сожаление.
— Уже попрощалась? — из раздумий ее вырвал мягкий женский голос.
— Анна Леонидовна? Пора идти? Я готова. Только переоденусь в уличное.
— Нет-нет, не торопись. Мне осталось уладить кое-какие дела с документами. — Я знаю, что произошло утром. Почему ты ничего не сказала про огонь?
— Стукачей бьют.
— Кого? — Анна Леонидовна наморщила лоб.
Боже, неужели она настолько рафинированная, что даже слова этого не знает?!
— Ну, ябед. Тех, кто жалуется.
— Ясно. Что он сжег?
— Вашу книгу. Я не успела дочитать.
— Не страшно. Что еще? — допытывалась опекунша.
— Ну… фотографию моей мамы. Единственную.
— Ты поэтому была в кабинете? Я сразу не поверила в историю про конфеты.
— Да. Хотела стащить личное дело. Долгая история. Вы не волнуйтесь, я не воровка. Не собираюсь тырить у вас деньги и все такое.
— Я верю. А ты не думала просто попросить?
— Давно как-то. Она выдала только эту фотографию, рассказала про пожар. Я знаю, у нее там что-то еще есть. Но она говорит, что тема закрыта.
— Понятно. Хорошо, собирайся и жди меня у выхода, — Анна Леонидовна развернулась, но Тома окликнула ее.
— Погодите… А вы… вы разве не будете меня ругать?
— И не подумаю, — улыбнулась женщина и, как ни в чем не бывало, зашагала к лестнице, постукивая каблуками.
Даже если она из секты, в чем Тома уже сомневалась, жить у нее будет не так плохо.
Спустя полчаса девочка переминалась с ноги на ногу у поста охранника, сжимая в руках два шуршащих пакета с наполовину стертыми надписями. Ожидание казалось невыносимо долгим, где-то в глубине ворочалось и разрасталось подозрение: вдруг передумает? Вдруг за забором уже нет той красивой иномарки?
Но Анна Леонидовна появилась. Она шла, подняв подбородок, ровно и невозмутимо. Походка у нее была такая, что ей смело можно было поставить на голову поднос с хрустальной вазой — все сохранилось бы в целости. Рядом с подобострастной улыбкой семенила директриса. Гостья определенно была важной шишкой: Тамара еще не видела у начальства такого услужливого выражения лица.
— Ну, Томочка, я поздравляю тебя с новой семьей! — Валентина Семеновна влажно расцеловала воспитанницу в обе щеки.
Вполуха Тома выслушала безликие наигранные пожелания, окинула взглядом холодный от ламп дневного света коридор, кафель, знакомый до последней щербинки, стол охранника, на котором когда-то нацарапали гвоздем неприличное слово, а потом залепили наклейками с бабочками. Их, правда, все равно называли, мягко выражаясь, «хреновые бабочки», потому что каждый интернатовец старше десяти знал предысторию.
Больше она сюда не вернется. Никогда. Тамара вышла на улицу. Ржавая пружина входной двери в последний раз проскрежетала у нее за спиной. Солнце уже поднималось над каштанами, из распахнутых окон доносились детские голоса: после ночи проветривались спальни младших. На другом этаже толпились за стеклом ее ровесники. Тома махнула им рукой, они замахали в ответ. Кирилла не было видно, и Тамара очень надеялась, что он сейчас по полной огребает от завхоза.
Анна Леонидовна подошла к машине, достала ключ — фары вспыхнули, щелкнули замки.
— Садись назад, до Москвы ехать долго. Ты, наверное, не выспалась сегодня.
— Шутите? Не думаю, что смогу уснуть.
Но Тома все же подчинилась, ей хотелось произвести самое благоприятное впечатление, если это было возможно после утренних событий. Какое-то время они ехали молча, потом Анна Леонидовна вырулила на трассу до Москвы.
— Куда мы сейчас?
— Я же говорила: полетим в Швецию, — опекунша взглянула на Тамару через зеркало заднего вида. — В шесть у нас самолет до Стокгольма. Если успеем, купим тебе одежды. Я бы предпочла шопинг там, на месте, но мы прилетаем вечером, надо будет сразу плыть в пансион.
— Ясно.
— Тебе не верится? — глаза в зеркале мягко прищурились: женщина улыбалась.
— Не очень, если честно.
— У меня есть для тебя сюрприз. Посмотри в бумажном пакете. Там, рядом с тобой.
Девочка нерешительно заглянула в дорогую картонную сумочку с ручками- ленточками, — даже про себя она не могла назвать это произведение искусства пакетом, — и увидела грязно-белую папку. Достала — и обомлела: «Личное дело № 30386-Д — Корсакова Тамара Андреевна, 21.06.2002».
— Но откуда?.. Неужели она Вам отдала?.. Нет, не может быть…
— Ты права. Она не отдавала.
— Неужели?..
— Пусть это останется нашим маленьким секретом, — Анна Леонидовна подмигнула. — Ты рада?
— Я?! О, Господи, конечно, рада! Я счастлива! Нереально! Спасибо вам огромное!
— Хорошо. Можешь пока почитать, а мне лучше сосредоточиться на дороге.
У Томы пульс звенел в ушах от волнения. Дрожащими пальцами она погладила канцелярский картон, развязала серые веревочки и раскрыла папку. Ее фото, анкета, прививки, характеристика, даже грамота за конкурс чтецов. Копии документов и прочее барахло… Вот! Выписка из больницы, свидетельство о смерти матери… Желудок сжался, к горлу подкатил комок тошноты. Тамара через силу сглотнула и сжала челюсти: старый прием. В детдоме рвоту заставляли убирать самих, поэтому она предпочитала сдерживаться. Во рту остался горький привкус желчи.
