— Я достала рождественские украшения, — сказала мама.
Перед ней стояли две коробки, из них торчали хлопушки, серпантин и войлочные гномы.
— Возьми, что хочешь, для своей комнаты.
Я взяла, что хотела. Два синих шара. Рождественскую звезду из прессованных опилок. Латунный подсвечник. Набитого опилками гнома, который уже давно не мог держать голову.
— Где ты была?
Вопрос можно задать по-разному. Равнодушно. Принужденно. Сердито. С затаенным подозрением. С искренним любопытством. Мама задала вопрос с выражением «это-совершенно-нормальный-и-естественный-вопрос-надеюсь-ты-правильно-меня-поняла». То есть немного напряженно. Попытка засчитана.
— В городе, в кафе.
Мама внимательно изучала гирлянду, которую только что достала из коробки.
Ясно. С Леной, да?
На секунду я представила себе, как рассказываю ей про нового учителя математики, который пил со мной кофе, но, естественно, ничего такого не сказала.
— Нет, одна.
Я лежала в кровати. В комнате раздавался полный трагизма голос Моррисси. На окне висела рождественская звезда и два шара. Отражая свет звезды, они сияли синим, и все это мерцало в стекле и разгоняло густую темноту за окном. Две стеариновых свечи стояли навытяжку в латунном подсвечнике, несчастный гном сидел, откинувшись на книжную полку, голова на старой книге «Мы на острове Сальткрока». Кошка лежала у меня на животе и мурлыкала, меня обдавало звуками «Wide to receive almost anything you’d care to give»[2].
Я думала. О нем. О темноте кинозала, где можно сидеть, тесно прижавшись к мужчине и положив голову ему на грудь, чувствуя, как под серым вязаным свитером уверенно бьется его сердце. Мужчина. Не мальчик, не бесформенный, колючий и нескладный подросток. Мужчина. Взрослый. Зрелый. Пишет рецензии для газеты. Ходит один в кино. Мальчики так не делают. Они передвигаются только стадом. Шумят и толпятся, иначе не могут.
— Один? Один в кино? Лаура, кто тебе сказал, что он пошел в кино один?
— Но он же сказал, что идет смотреть фильм.
— Ну и?
— Он не говорил, что идет в кино с кем-то еще.
— Я тебя умоляю. С чего ты взяла, что он станет рассказывать тебе все подряд?
— Но… ясное же дело…
— Лаура.
Дверь приоткрыта, папино лицо.
— Что?
— Лена звонит.
Ой. Здравствуй, реальность.
— Алло.
— Ты спала?
— Нет, я просто… лежала и слушала музыку.
Молчание. Надо что-то сказать, но ничего не приходит в голову.
Я кашлянула.
— Хотела узнать, как статья.
— Точно. Да, всё… Нет. Я еще не начала.
Лена ахнула.
— Лаура, мы же договорились, что все тексты будут готовы завтра! Ты забыла?
— Нет, то есть… Много дел было…
— Слушай, что с тобой?
— Со мной?
Я, конечно, тут же пожалела о своих словах. Ничего глупее и придумать нельзя. Лена любого видит насквозь.
— Да, с тобой. Я же с тобой говорю, — в голосе раздражение.
— Я знаю, я знаю, Лена, просто дело в том, что… прости меня, я не привыкла делиться с тобой такими вещами, мы с тобой о таком никогда не говорили…
И знаю, точно знаю, что тебе это не понравится. Я чувствую, что наша дружба под угрозой, все рушится, но если я скажу все как есть, станет еще хуже…
— Все хорошо. Я напишу статью.
— Ладно.
Молчание. Выжидание. Как два воина на безопасной дистанции друг от друга. Два воина, которые не знают, враги они или друзья.
— Чем занималась сегодня?
— Была в городе. Зашла в кафе.
— Одна?
Вопрос, на который мне совсем не хотелось отвечать, за несколько часов прозвучал дважды. Во второй раз мне пришлось выбирать между правдой и неправдой. И выбрать неправду. То есть я и в самом деле пошла в кафе одна, я же не виновата, что Андерс Страндберг зашел туда же, что там не было свободных столиков, что он увидел меня. Я же не пошла в это кафе вместе с ним. Хотя с удовольствием сидела бы там и дальше. И будь на его месте кто-то другой, кто угодно, я, конечно, рассказала бы об этом Лене.
— Да. Одна.
— Ладно, увидимся завтра.
— Да, до завтра.
Нехорошо получилось. Совсем нехорошо. Я не спросила ее, как дела. Не проявила интереса, не пошла навстречу. Ужас. Кошмар.
Я снова легла на кровать, стараясь вернуть себе то состояние — когда кошка лежит на животе. Но ни Моррисси, ни сияние окна не помогали. Я пыталась представить себе Андерса Страндберга, но вместо него всплывало Ленино лицо. Подозрительное. Неодобряющее. Я сдалась и задула свечи.
Папа чистил зубы в ванной. Я вспомнила, что мне требовалась консультация эксперта.
— Как часто мужчины бреются?
— Щево?
Полный рот пены.
— Я спросила, как часто мужчины бреются. Сбривают щетину.
— По-ражному.
Потрясающе четкий комментарий.
— Хорошо, спасибо. Спокойной ночи.
— Шпокойной.
Сидя за письменным столом, я пыталась сосредоточиться на статье.
— Он не сказал, что идет в кино с кем-то еще.
— Умоляю. С чего ты взяла, что он станет рассказывать тебе все подряд?
Какая разница, один он пошел в кино или не один? Какая разница, свободен Андерс Страндберг или женат, одинок или с кем-то встречается? О чем я вообще думаю? Я же не влюблена — по крайней мере, не по-настоящему, не всерьез. Я ведь его не знаю. Видела на собрании, потом в учительской, перекинулась парой фраз в кафе. Я просто глупая малявка, которая ничего не знает о жизни. Все, пора выбросить эту чепуху из головы.
Я открыла блокнот, в котором делала записи на собрании. Запись нашлась всего одна: «Андерс Страндберг».
5
Иногда утро начинается так: не успел ты встать, как день уже испорчен.
Иногда ночь проходит так: ты сидишь и пишешь статью о собрании, на котором речь шла о… о чем там шла речь?
Иногда утром ты даже глаза открыть не в силах.
Иногда встать с постели так трудно, что ты просто лежишь, с головой спрятавшись под одеяло.
