— Зачем ты так, директор? Не партсобрание.
И мамин — резкий:
— Ты что, ошалел? Ты что, забыл, кого бьёшь? Это же Николай — чистая душа! С ним вся твоя жизнь перевязана. Прошлое своё бьёшь! Себя бьёшь!
Колечка сорвал пальто, неодетый вышел на лестницу, не оборачиваясь, сказал им:
— Не надо, пожалуйста!
Они с Ваней поняли — «Не надо жалости!» — и замерли, не смея нарушить тихую просьбу.
Умер Сталин. Их, шестьсот с лишним девчонок женской школы, собрали в зале. После директора слово взяла Ираида Васильевна. Сказала в микрофон: «Страшное горе». А больше ничего не смогла сказать: начала рыдать. Рыдала, безусловно, искренне, очень даже искренне, но Марья почему-то не сочувствовала, разглядывала её красные щёки и брошку на горле. В ярком свете брошка сильно блестела цветными огнями на чёрном фоне глухого платья. Сытые, лоснящиеся, очень красные щёки и — блестящая брошка. Может, из-за брошки, может, из-за лоснящихся щёк и громкого рыдания в микрофон, того самого внешнего в чувствах, чего терпеть не могла мама и что в Марье всегда вызывало недоверие, она не ощутила «страшного горя», о котором рыдала со сцены Ираида, зато впервые за несколько лет ощутила неосознанный протест. Когда после траурного митинга на классном часе Ираида сказала Марье, что примет её в комсомол точно в день её рождения, в день её четырнадцатилетия, Марья с большим трудом сдержалась, не брякнула, что не хочет. Ираида поставила условие: «Докажи, ты достойна чести, придумай какое-нибудь мероприятие!»
Да что же это за лабиринты на Ваганьковском кладбище?! Марья попала в капкан могил. Незаметно шагнула со своего «коридорчика», и теперь нет ни тропки, ни прохода. «Прохоровъ Илья Семенович, 1737–1773», «Ира Велехова, 1929–1937», — машинально читает Марья. Как прожил Прохоров свою жизнь? Почему девочка не прожила свою жизнь — умерла в восемь лет? Год смерти — 1937. Может, её родителей забрали в тридцать седьмом?!
Сколько же людей жило и прошло! От них холмы и таблички — имена, годы жизни. И всё. А что были за годы?
От могил, по могилам — к маминой.
Блестящая, в два метра высотой, сетка-ограда видна издалека.
Села на скамейку. Около мамы прошлое ожило.
Их четверо — старше всех, в классе уже есть своя ячейка и свой секретарь — Вера Фролова. А она, Марья, — следующая, пятая, двадцать восьмого мая ей исполняется четырнадцать.
За два месяца она должна придумать что-нибудь такое… интересное. Должна проявить себя.
Тусклый свет в классе. С девчонками-одноклассницами не получается ни общих разговоров, ни встреч после уроков. Марья затаилась на своей последней парте. Во время похорон Сталина погибло очень много людей. Чуть не погиб отец. Тускло в городе, тускло в классе, и на душе — тускло. Открывает последнюю страницу тетрадки по физике и рисует. Профили, женские фигуры. Только-только научилась рисовать, и ей нравится «ловить фигуру», как говорил их учитель рисования — соблюдать пропорции, формы. Вера Фролова сидит на первой парте, хорошо слушает учителя, хорошо отвечает. Отличница. И вдруг посреди тусклой физики начинает звучать голос отца:
Да, честь не возвратится. Преграда рушена между добром и злом, И от тебя весь свет с презреньем отвратится. Отныне ты пойдёшь отверженца путём, Кровавых слёз познаешь сладость, И счастье ближних будет в тягость Твоей душе, и мыслить об одном Ты будешь день и ночь, и постепенно чувства Любви, прекрасного погаснут и умрут, И счастья не отдаст ничьё искусство! Все шумные друзья, как листья, отпадут От сгнившей ветви; и, краснея, Закрыв лицо, ты будешь проходить, — И будет больше стыд тебя томить, Чем преступление — злодея! Теперь прощай!.. Желаю долго жить.
Голос отца помог найти «мероприятие» — она поставит пьесу «Маскарад». Позовёт Ваню с Костькой и Стасом, и они закатят такой спектакль! Мама и Колечка здорово натаскали их с Ваней, ничего трудного — всем найдётся дело. Одни займутся декорациями — многие девчонки хорошо рисуют, другие подберут музыку — кажется, четверо учатся в музыкальной школе. Ещё костюмы. Через два месяца будет спектакль. Настоящее мероприятие, как у взрослых.
После похорон Сталина странная тишина опустилась на их школу — учительницы ходили на цыпочках, говорили шёпотом, избегали смотреть в глаза им, ученицам, и невольно все они тоже как бы «на цыпочках» стали жить. Может быть, «Маскарад» рассеет тусклость и с неё снимет тяжесть?!
Кровавых слёз познаешь сладость… Постепенно чувства Любви, прекрасного погаснут и умрут, И счастья не отдаст тебе ничьё искусство!
Вера Фролова собирала членские взносы со своих подчинённых так, чтобы все они, не комсомолки, видели, насколько серьёзно то, что происходит: двадцать копеек, ведомость, хрустящие комсомольские билеты, печать. Вера — полная, розовощёкая, неуловимо походила на Ираиду Васильевну, с той же интонацией, что и учительница, говорила: «Подготовьтесь к политинформации», «Комсомольское собрание имеет повестку дня — „Политическая зрелость комсомольца“».
Тусклый свет класса. До зевоты скучны уроки. Мрак. Средние века. Но она уже вырвалась из сна. Не вопросы, нет, вопросы к ней тогда не явились, — желание избавиться от страха, от ощущения, что она — в сетях средних веков.
До сих пор она была чужаком в классе, избегала общих походов в кино, на переменах читала, а тут кинулась в гущу болтовни, выложила свои идеи! Как ни странно, девчонки поддержали. Ираиды в тот день, когда Марья принесла «Маскарад», не оказалось: как секретарь парторганизации, она уплыла в гороно на совещание, и читали по ролям без неё. Вообще Ираида научила их, будь то проза или поэма, читать произведение по ролям, и получилось всё очень хорошо.
В самом деле, нашлись любители рисовать декорации, и музыкантши, и костюмерши. Распределили роли. Марья сказала, что на главные мужские роли приведёт брата с друзьями. Девчонки восторженно завопили.
И, быть может, до самого дня премьеры об Ираиде не вспомнили бы, так понравилось собираться без неё, если бы Ваню со Стасом и Костькой нянечка пустила в школу. Но их не пустили, и Марья отправилась в учительскую. Ираида вышла к ней в коридор. Услышав о «Маскараде» и о том, что решили пригласить мальчиков, опешила — глаза вытаращила, рот разинула и несколько минут стояла как Городничий в «Ревизоре». Вообще всегда её первая реакция на необычную ситуацию была эта — молчаливая пантомима крайнего изумления, с обязательным хлопаньем красивыми ресницами. Следом раздавался крик. В этот раз вместо крика получился хрип: «„Маскарад“? Во время траура? Какой „Маскарад“?» — «Лермонтова, — растерялась Марья. — Вы сказали — „мероприятие“. Какой же траур?! Почти месяц прошёл!» — «Спектакль? Развлечения? — повторяла одно и то же Ираида, но вот голос её окреп: — Мальчики не переступят порога нашей школы. Я, как партийный секретарь, запрещаю. Зала не дам. Запрещаю. Нужно мероприятие комсомольское. Сделаешь газету ко дню рождения Ленина. Всё. — Ираида дышала с хлюпом, сипела, будто порвала связки, и Марья половины слов не разбирала, лишь догадывалась. — Какие такие репетиции? Кто-о-о? Фролова?! Развал работы. Мы готовим светлое будущее, а вы — к прошлому тянете? А может, тут — намёк?! Политическое преступление. Не-ет, я этого не оставлю…» И снова крика не получилось, у Ираиды стало плохо с сердцем, она фактически повисла на подоконнике, и Марья побежала в медпункт за врачом.
