Двадцать пять выпускников стояли в ряд, выстроившись по росту. Эвелин Десбрис, высокий, крепко сбитый молодой человек двадцати лет от роду, оказался в этой шеренге третьим с края. Из-за непрекращающегося воя ветра между скал слова аббата почти не достигали его ушей, но Эвелин не очень и вслушивался. Почти всю свою сознательную жизнь он грезил об ордене Санта-Мир-Абель — и, как генерал, сосредоточенный на мыслях о предстоящем сражении, отдавал этому все свои силы. Годы учения и изнурительных испытаний остались позади, и вот он стоит здесь, среди тех двадцати пяти, кто остался от двух тысяч мальчиков, восемь лет назад пришедших сюда с отчаянным желанием стать выпускниками класса 816 Года Божьего.
Эвелин рискнул бросить из-под капюшона взгляд на небольшую группу зрителей, наблюдавших за церемонией, стоя на дороге перед воротами аббатства. Среди них находились его мать, Анна-Лиза, и отец, Джейсон; мать в последнее время много болела, и неизвестно еще, сможет ли проделать обратный путь в триста миль до своей родной деревни Юманеф. Эвелин чувствовал сердцем, что видит ее в последний раз; впрочем, и отца, скорее всего, тоже. Он был младшим из десяти детей, и его родителям перевалило далеко за сорок, когда он появился на свет. Разрыв между ним и предыдущим ребенком составлял семь лет, поэтому настоящей близости с братьями и сестрами у него не было. К тому времени, когда само понятие семьи стало доступно Эвелину, половина детей уже покинули семейный очаг.
У него было хорошее детство, окрашенное теплой близостью с родителями. В особенности сильна была внутренняя связь между ним и Анной-Лизой, женщиной смиренной и религиозной; сколько он себя помнил, она всегда способствовала тому, чтобы он избрал путь служения Богу.
Эвелин быстро опустил взгляд из страха быть наказанным за то, что позволил себе нарушить правила. Ходили слухи, что студентов Санта-Мир-Абель изгоняли из рядов претендентов и за меньшие провинности. Перед его внутренним взором возник образ матери, какой она была много лет назад, в тот момент, когда он сообщил ей о своем решении уйти в Санта-Мир-Абель: слезы на глазах и мягкая, просветленная улыбка на устах. Этот образ запечатлелся в его памяти со всеми подробностями, словно озаренный магическим светом. Насколько моложе и оживленнее выглядела тогда Анна-Лиза! Последние несколько лет совсем измотали ее — одна болезнь с неумолимостью рока следовала за другой. Тем не менее Анна-Лиза была полна решимости дожить до этого дня. Эвелин понимал, что, как только ворота Санта-Мир-Абель закроются за ним, мать очень скоро проиграет битву с надвигающейся смертью.
Что же, это в порядке вещей. Ее цель достигнута, а жизнь прожита в духе благочестия и смирения. Эвелин знал, что будет оплакивать уход матери, но жалеть при этом скорее самого себя, а не Анну-Лизу, чья душа к тому времени — в этом он не сомневался — окажется в благословенном краю.
Скрип открывающихся ворот заставил юношу отвлечься от своих мыслей.
— Готовы ли вы посвятить себя служению Богу? — спросил аббат Маркворт.
И двадцать пять голосов ответили в унисон:
— Да!
— Тогда пройдите сквозь Строй Добровольного Страдания!
Вереница студентов медленно двинулась вперед.
— Мой Бог, наш Бог, единый Бог! — речитативом повторяли они, и голоса их звучали все выше по мере приближения к двум рядам монахов — выпускников предыдущих лет, вооруженных тяжелыми деревянными вальками.
Эвелин слышал шлепки, нечаянно вырвавшиеся стоны и даже вскрики тех, кто шел впереди. Он постарался позабыть обо всем, сосредоточившись на святых словах и стремясь с помощью веры выстроить вокруг себя стену, ограждающую от восприятия всего остального. И достиг в этом такого успеха, что даже не почувствовал первых ударов, а последующие показались ему лишь кратким мигом боли, сущим пустяком по сравнению с тем, какая радость его ожидала. Всю свою жизнь он хотел служить Богу, всю свою жизнь он мечтал об этом дне.
И вот теперь его время настало. Он прошел сквозь строй, не издав ни единого звука, если не считать речитатива молитвы, который он повторял сейчас еще более энергично, чем раньше.
Этот факт не ускользнул от внимания ни аббата, ни других монахов, бывших свидетелями посвящения класса 816 Года Божьего. Никто из студентов этого выпуска не вел себя так достойно, проходя сквозь Строй Добровольного Страдания; и никто даже за последние несколько лет.
Анна-Лиза испытала настоящее потрясение, когда огромные каменные ворота Санта-Мир-Абель с громким стуком захлопнулись за сыном. Муж стоял рядом, сопереживая ей и поддерживая ее.
Анна-Лиза, как и Эвелин, была уверена, что никогда больше в этом мире не увидит своего младшего сына. Она сама подталкивала его на путь служения Господу, но сердце человеческое слабо, и момент последнего прощания отозвался в нем острой болью, высасывающей последние силы из ее немощного тела.
Муж всегда служил ей опорой и поддержкой. У него на глазах тоже выступили слезы, но в отличие от Анны-Лизы — у нее это были слезы радости — в его душе клокотала целая буря чувств, от вполне понятной печали до ярости. Открыто он никогда не выступал против решения Анны-Лизы, но, как человек прагматичный, не раз задавался вопросом, а не приведет ли это решение к тому, что жизнь его сына окажется потраченной впустую.
Он понимал, однако, что никогда не выскажет своих сомнений хрупкой, тяжко больной жене; одно неосторожно сказанное слово было в состоянии убить ее. Джейсон мечтал об одном — каким-то чудом суметь довезти ее домой, чтобы она умерла в своей постели.
Мысли о родителях вылетели из головы Эвелина, как только он вместе с остальными пересек двор и вошел в приемный зал Санта-Мир-Абель. Вот теперь он не смог сдержать возгласа удивления и восхищения.
В помещении было полутемно — свет сюда проникал лишь сквозь ряд высоко расположенных крошечных окон. На стенах через равные интервалы горели факелы, и поддерживающие потолок массивные столбы, казалось, покачивались в их свете. Эвелин в жизни не видел столь огромного помещения и даже не мог представить себе, какие усилия были потрачены на то, чтобы построить его. Внутри этого зала запросто разместилась бы его родная деревня, и еще хватило бы места для конюшен!
Развешенные по стенам гобелены тоже поражали воображение — искусно вытканные сцены состояли из миллиона деталей; образы внутри образов, и так без конца. Тончайшие линии просто заворожили Эвелина, донельзя возбудили его любопытство, не давали отвести взгляд. Гобелены покрывали стены почти полностью, оставляя место лишь для окон и сверкающего оружия: мечи и копья, длинные кинжалы, сабли с кривыми лезвиями и острыми кончиками, многих из которых Эвелин никогда прежде не видел. Тут и там, словно молчаливые стражи, громоздились доспехи самой разной формы и отделки, начиная от древних, состоящих из частично перекрывающихся деревянных пластинок, до прочных металлических кольчуг, предназначенных для Бригады Непобедимых — личной охраны короля Хонсе-Бира.
У одной стены возвышалась гигантская фигура, футов пятнадцати в высоту, обряженная в толстую кожаную, отороченную мехом куртку, усеянную металлическими пластинами с острыми шипами и тяжелыми железными кольцами. Горный великан, с содроганием понял Эвелин, в типичной боевой одежде своей воинственной расы. Образуя контраст, рядом с великаном стояли две крошечные фигуры; одна лишь едва доставала Эвелину до пояса, а вторая была повыше, стройная и гибкая. На первой была надета легкая кожаная туника и металлические нарукавники, прикрывающие руки от запястья до локтя. Судя по красному берету, это был злобный карлик под названием «поври манникин». Их также называли «красными шапками»: за ними водилась отвратительная привычка окунать свои береты, сшитые из особым образом обработанных и заколдованных кусков человеческой кожи, в кровь своих жертв, пока береты не пропитаются ею настолько, чтобы постоянно сиять ярко-красным цветом.
