В Париже на каждом званом вечере для нее был поставлен прибор. Вместо того чтобы ехать на эти празднества, Элка уединялась и писала биографию. Ее перестали стеснять редкие появления в свете. Зная, что приглашена всюду, она не ездила никуда. Каждый вечер у здания Франс-Иммо ее ждала машина от Клуба деловых людей. Деловая женщина раскладывала на диване папки, за стеклом дрожали огни Парижа. Их отблеск плясал на ее щеке: Элка и Париж были одним целым. Ей принадлежала жизнь и город, не доступный труженикам, пусть даже богатым. В Париже не деньги открывают двери — надо обладать властью или талантом. У Мериньяка было и то и другое. Свою славу он отдал Элке в обмен на ее покорность. Элка же могла окутываться этой славой на свое усмотрение: Франка никогда не волновало, что она пользуется славой, доставшейся ей рикошетом.
Из едущего по набережным такси она смотрела на Сену. За стеклом кипел Париж, и она была частью этой жизни, она была самой этой жизнью. О других она никогда не думала.
Другие пусть выкручиваются сами.
Ноябрь все не кончается
Однажды наступил провал. Несправедливый и неожиданный, как все провалы. Некий маркиз позарился на мою должность. Нашли благовидный предлог: я защитила от увольнения беременную телефонистку, в приступе слабости забыв золотое правило предприятия — цель оправдывает средства. Франк публично обвинил меня в «бабьей сентиментальщине». Мне припомнили выходные, которые я предоставляла секретаршам, и слишком маленькую дистанцию, которая установилась между руководством и мелкими служащими.
Словом, у меня больше не было качеств менеджера. По нашим европейским стройкам пополз слух: фаворитка не оправдала надежд, нельзя полагаться на тех, кто пользуется «Тампаксами». По выражению одного предпринимателя, мне «не хватало яиц». На европейских стройках, в столовых и на наших американских объектах уже говорили, что я стала слабачкой — самое отвратительное слово, какое только может быть. В сорок лет я стала некомпетентной. Беременная телефонистка окончательно потопила меня: она рассказывала всем подряд, что без моего вмешательства она бы покончила с собой и что я буду крестной ее ребенка.
Это была капля, переполнившая чашу. Двадцать лет я была лидером социальных планов — и в одночасье меня уволили.
Моя жизнь рушилась, и я не могла защитить себя. В комиссии по трудовым спорам такая статья называется «Потеря доверия к служащему»; она обрекает истца на безрезультатную многолетнюю волокиту: какой суд может восстановить справедливость? Суд того, кто приговорил меня к смерти. Мой Дед Мороз превратился в мерзавца.
Как это принято в высших сферах, Франк сделал мне предупредительный подарок, и я в течение недели покинула предприятие, на котором проработала двадцать лет. В правлении Франс-Иммо метрдотели раскладывали угощение на столы и устанавливали подмостки. На праздник пригласили всех, оркестр играл «Очи черные» — мою песню. Закусывали печеньем, потягивали шампанское, словом, банкет удался на славу.
Это все были штучки Франка. Мы с ним выглядели такими счастливыми, что мрачные управляющие Франс-Иммо один за другим подходили поздравить меня, убежденные, что меня назначат главой группы. Франк, как заботливый отец, обнимал меня за плечо. С тех пор прошло семь лет, а я все помню, как будто это было вчера. Мы чокались, смеялись, но мне было тошно.
В тот вечер во мне родилась первая невидимая злокачественная клетка. Она могла бы никогда не вырасти, если бы череда несчастий не спровоцировала этот рост. Я знала, что у меня будут большие неприятности, но совершенно не представляла, в какую бездну погружусь.
Это только кажется, что знаешь наперед, но на самом деле не знаешь ничего, пока не выпьешь до дна эту чашу несчастий.
13 ноября
В другом ночном такси я убегала от боли, но она, как пиявка, не отпускала меня. Надо было вскарабкаться на откос, подняться вверх по склону. Если бы я могла занять свои безработные дни биографией Мериньяка! Однако через шесть месяцев после увольнения этот текст вдруг до такой степени разонравился Франку, что он попросил адвоката повлиять на Бодиньера, и тот поддался влиянию. Но, видит Бог, книга очень нравилась издателю во времена моего расцвета. Каждый вечер в ресторане «Икра Каспия» Франк читал вслух главы из нее.
Ему нравился стиль, ткань повествования и изящество, с которым я превращала превратности его жизни в метафоры.
Бодиньер направил мне очень благосклонное письмо, давая понять, что продолжать бесполезно. Издатель вернул мне рукопись по почте, восхваляя ее достоинства: «Дорогая Элка, ваша биография Франка Мериньяка под названием «Дьявольская хитрость, или Гений бизнеса» гораздо лучше большей части издаваемых сегодня биографий, но…»
«Live by the system, die by the system»[1],— любил говорить Франк на бульваре Сюше. Он сначала смертельно ранил меня, потом добил. У меня вырвался крик, который затем породил боль, и боль только усиливалась от невозможности ее изгнать.
Появилась вторая злокачественная клетка.
Надо было либо умереть, либо позвонить в скорую психиатрическую помощь; потерять сознание или с кем-то поговорить. Разве душевная боль может достигнуть таких размеров? «Самая страшная боль — это одиночество, которое ее сопровождает». Мальро знал! Страдать оттого, что жизнь потеряла всякий смысл, я не пожелаю злейшему врагу.
До начала действия лексомила я порывалась выпрыгнуть в окно от боли. Неодетая и растерянная, я бродила между коробок с вещами для переезда. Ольга вдруг потребовала такую высокую квартирную плату, какую я ни разу до этого не вносила.
Еще больнее, чем смерть самой биографии, была мысль, что от моей боли тебе, Франк, ни жарко ни холодно. Сердце не способно на такие крутые виражи. Несмотря на причиненное зло, ты всегда был самым важным человеком в моей жизни после Антуана.
В каком-то остервенении я бросала страницы одну за другой в ведро, а в конце поняла, что могу заболеть раком.
И эта уверенность так ярко осветила назначенную мне дорогу несчастий, что я заранее увидела пункт назначения. Может, я была писателем, сама того не зная? Говорят, у них есть что-то вроде шестого чувства.
Думаю, инстинкт самосохранения заставил меня снова работать, я надеялась заменить погибший начальный текст памфлетом «Доктор Лав и мистер Бес» — он был так же полон неистовства, как я горя. Увы! Ничто не выходило из меня, я была выжата до капли. Писать я больше не могла.
Несколько месяцев я жила только естественными потребностями, превратившись в желудок и кишки. Я спала, принимала пищу, испражнялась.
14 ноября
Рак заявил о себе несколько месяцев спустя, а рак способен наполнить дни! Рак — эдакий гений бесплодных писателей. Из-за него не замечаешь, как проходит время. С тех пор как я стала заложницей Вильжюифа, я пою, стирая рубашки Крестного (каждый его приезд развлекает меня).
