— Я никогда не говорил…
— Действительно, не говорили. Вы хороший солдат, Марк Муммий, и не выдали мне ничего из того, что поклялись хранить в тайне. И все же мне любопытно знать, когда мы приплывем в Байи.
— Что заставляет вас думать…
— Вот именно думать, Марк Муммий. Вряд ли я был бы тем человеком, который понадобился вашему хозяину, если бы не мог разгадать такой простой загадки, как место назначения нашего путешествия. Во-первых, совершенно несомненно, что мы плывем на юг. Я далеко не моряк, но мне известно, что солнце встает на востоке, а садится на западе, а поскольку в полдень оно у нас прямо по курсу, а земля слева, стало быть, мы плывем на юг. Помня о том, что моя работа займет пять дней, вряд ли мы уплывем за пределы Италии. Куда же в таком случае плывем, как не в город на северном побережье и, вероятнее всего, на берегу Чаши? О, возможно, я и ошибаюсь насчет Байи — это могут быть и Путеолы, и Неаполь, и даже Помпеи, но думаю, что я прав. Любой такой богач, как ваш хозяин — способный, не торгуясь, согласиться платить мне пятикратный гонорар, и послать за мной такой корабль, как этот, что само по себе кажется причудой, — любой такой богач не может не иметь дома в Байи, потому что Байи — это такое место, где любой римлянин может позволить себе построить летнюю виллу. Кроме того, вчера вы говорили что-то о Челюстях Гадеса.
— Я никогда…
— Да, да, вы говорили о том, что на карту поставлено много жизней, и о крови, текущей в Челюсти Гадеса. Вам, разумеется, вольно выражаться метафорами, как это делают поэты, но я подозреваю, что душа ваша, Марк Муммий, совершенно чужда поэзии. Произнося слова «Челюсти Гадеса», вы понимаете их буквально. Сам я их никогда не видел, но греческие колонисты, первыми поселившиеся на берегу Чаши, верили в то, что открыли вход в подземный мир в сернистом кратере, который называли озером Аверн известным также как Челюсти Гадеса, а греческое слово «Гадес» означало подземный мир, который старомодные римляне до сих пор называют Орком. Как я слышал, это место находится буквально в нескольких шагах от самых шикарных домов Байи.
Муммий посмотрел на меня пронизывающим взглядом.
— А вы сообразительны, — проговорил он, помолчав. — И пожалуй, достойны своего гонорара. — Сарказма в его голосе не было. В нем скорее прозвучала досада, как если бы, искренне желая, чтобы я успешно выполнил свою задачу, он ожидал неудачи. — Вы, наверное, проголодались, прохрапев весь день, — проворчал он через плечо, величественно выходя из каюты. — В общей каюте вы найдете еду, вероятно, получше той, которую вам подают дома. Для меня она слишком тяжела — я предпочитаю хлеб с разбавленным вином, но хозяин всегда покупает все самое лучшее или то, что называют самым лучшим торговцы — иначе говоря, самое дорогое. После обеда можете снова вволю поспать, — усмехнулся он. — Воспользуйтесь этой возможностью, иначе будете просто болтаться под ногами, ведь от пассажиров на судне нет никакой пользы. Да и заняться им нечем. Считайте, что вы просто мешок с зерном. Так идемте же.
Сменив тему разговора, Марк Муммий уклонился от подтверждения того, что пунктом назначения являлся Байи. Давить на него у меня не было нужды, я и так знал, куда мы плыли, и теперь мысли мои были заняты более серьезными проблемами, так как я начал подозревать, что знаю имя нашего загадочного хозяина. Кто мог позволить себе этакое расточительство, чтобы доставить такого простого, по сути, поденщика, как известный ему лишь понаслышке стряпчий Гордиан? Потратить столько денег ради любой своей прихоти мог бы разве Помпей, но Помпей был в Испании. Кто же тогда это, как не человек, слывший богатейшим из живущих римлян, да и из живших ранее — но чего мог хотеть от меня Марк Лициний Красс, владевший целыми городами рабов и способный оплатить услуги любого свободного человека, который мог ему приглянуться?
Я мог бы забросать Муммия и другими вопросами, но решил, что и так уже достаточно испытывал его терпение. Я вышел за ним из каюты на залитую послеполуденным солнцем палубу, и легкий морской бриз донес до меня аромат жареной ягнятины. Это обстоятельство прервало мои размышления и вынудило заняться завтраком.
Муммий ошибался, думая, что я должен был скучать от безделья на борту «Фурии», по крайней мере до захода солнца. Менявшиеся виды итальянского побережья, кружившиеся над головой чайки, работа матросов, игра солнечных лучей на воде, косяки рыбы, проносившиеся у самой поверхности, резкий прохладный ветер еще не совсем осеннего, но уже и не летнего дня — всего этого было больше чем достаточно для того, чтобы занять меня до самого заката.
На Экона все это производило еще большее впечатление. Когда стало смеркаться, за нами увязалась пара дельфинов, сопровождавших «Фурию» до наступления темноты. Иногда казалось, что они смеялись как люди, Экон имитировал их звуки, и можно было подумать, что он понимал этот загадочный язык. Когда дельфины наконец исчезли, скрывшись в пене кильватерной струи, он, улыбаясь, отправился к своей койке и уснул, едва только голова его коснулась подушки.
Мне повезло меньше. Проспав больше половины дня, я предвидел бессонную ночь. Меня некоторое время продолжали очаровывать контуры берега, погружавшегося во мрак, как час назад очаровывал морской пейзаж, залитый солнечным светом, но потом воздух стал холоднее, и, последовав примеру Экона, я тоже улегся в постель. Марк Муммий был прав: она была чересчур мягкой, а может быть, одеяло слишком грубым, или же заснуть мешал слабый свет звезд, лившийся в каюту через иллюминатор.
С промежутками, более редкими, чем удары моего пульса, откуда-то снизу доносились гулкие удары барабана, звук был бесконечный и монотонный. Предыдущей ночью я был настолько изнурен, что ничего не слышал, но теперь их нельзя было не заметить. Они задавали ритм рабам, сидевшим под палубой на веслах, с каждым гребком которых трирема приближалась к Байи. Чем больше я старался не слушать, тем громче, казалось, гремел барабан, и чем больше я метался и вертелся на кровати, тем дальше отступал сон.
Я то пытался восстановить в памяти черты лица Марка Красса, то мысленно пересчитывал деньги, наверное, уже в десятый раз распоряжаясь своим гонораром. Думал о Вифании, представляя ее спящей со свернувшимся на груди котенком. Как вдруг в моем сознании возник образ Бельбона, лежащего в стельку пьяным у настежь открытой двери, приглашающей зайти в дом любого вора или убийцу…
Я рывком сел на кровати. Повернувшийся во сне Экон издал какой-то странный вибрирующий звук. Я сунул ноги в башмаки, завернулся в одеяло, как в плащ, и вышел на палубу. Там и сям жались друг к другу спавшие матросы. Устойчивый северный ветер туго надувал паруса. Несмотря на одеяло, кожа покрылась пупырышками от холода. Я прошелся по палубе и повернул к двери, ведущей в чрево триремы.
Удивительно, что человек может десятки раз совершать морские путешествия, ни разу не подумав о скрытой от глаз силе, приводящей корабль в движение. Большинство людей живут своей повседневной жизнью: едят, одеваются, занимаются разными делами — и никогда не задумываются о том, сколько пота проливают рабы, размалывающие зерно, шьющие одежду и мостящие дороги, уделяя всему этому не больше внимания, чем крови, согревающей их тела, или слизи, обволакивающей мозг в черепе.
