Фрау Штрнад открывает дверь, дружелюбно здоровается с Оберкофлером и приглашает его войти. Живет она в доме на Райхсратштрассе сразу за зданием парламента и рядом с ратушей — весьма престижный адрес. Она проводит его по комнатам, походя обращая его внимание на несколько вещей, память о муже, оставшемся лежать на поле брани, как она выражается. Оберкофлер хотел было спросить, в каких частях тот служил, но сдержался, решив, что еще будет повод.
Наконец они останавливаются посреди гостиной, и Штрнад негромко, но внятно говорит Оберкофлеру:
— Хватит комедии. Ложись-ка на пол! Впрочем, лучше давай-ка туда, там можешь раздеться. — Она машет рукой в сторону двери, ведущей в небольшую каморку.
Оберкофлер послушно уходит и возвращается в совершенно голом виде. Он растерян, и одновременно он в восторге и счастлив преклонить перед этой женщиной колени, целовать ее туфли. Иногда она командует, чтобы он улегся на пол лицом вниз и наступает ему на шею своей маленькой ножкой. Но чаще всего она требует, чтобы он ей о чем-нибудь рассказывал! Как это прекрасно! Часы, проведенные с нею, похожи на сказочные часы из детства. Оберкофлер потом пересказывает все Пандуре, тот поначалу слушает с любопытством, но впоследствии с горьким сарказмом отзывается на эти продолжающиеся и занимающие все больше времени встречи.
— Ты раньше был другим.
И в самом деле, Оберкофлер рассказывает ей обо всем, о чем она ни спросит. Что ему в ней нравится? Что особенно нравится, что конкретно? Любит ли он ее? Что для него значит, когда он говорит, что ее любит? Любит ли он только ее, только ее одну и никого больше? Ей, похоже, все это действительно интересно.
Иногда она разыгрывает другие сцены, другие истории, она в их отношениях главная, и она, например, спрашивает, любил ли он свою мать? Всегда ли он ее любил? Ходили ли они вместе в церковь? А потом она вдруг резко прерывает беседу.
Иногда, когда Оберкофлер со слезами на глазах просит прекратить его мучения, она забавляется с ним.
— Ты ведь не хочешь изгадить мои прекрасные ковры? — говорит она и шлепает его по заднице.
Однажды, по какому-то поводу, он вдруг начинает говорить о войне:
— За все время, что я был на фронте, я ни одного, ни единого человека не прикончил, — говорит он. Заметив, что Штрнад не нравится выражение «прикончить» и что она смотрит в сторону, он продолжает: — Все это было сплошным недоразумением! В Литве мы ликвидировали партизан, коммунистов, — расстреливали перед выкопанным рвом. А один из них все говорил и говорил сам с собой во весь голос, заложив руки за голову, говорил непонятно что. Я его спросил, о чем он это, а он мне: Кадиш, поминальная молитва! А остальные уже лежали внизу, в яме — как куча тряпья.
— Идиот! Свинья! — фрау Штрнад вдруг впала в истерику, колотя Оберкофлера в грудь своими маленькими кулачками.
Пандура все больше спивается. Когда он с утра пораньше наливает себе в кухне стакан рома (ничего приличнее в доме нет), между ним и Оберкофлером вспыхивают ссоры. Пандура не позволит собой командовать. У Оберкофлера иначе не получается, он как хозяин квартиры повышает голос. Пусть лучше позаботится о своих шашнях с этой бабой! В конце концов, когда ссора разгорается на полную катушку, Оберкофлер уступает и просит, чтобы Пандура остался.
Отношения с фрау Штрнад продолжаются.
Как-то раз она снова спрашивает Оберкофлера, какие у них отношения с Пандурой.
— У вас друг с другом ничего такого нет?
Оберкофлер говорит, что ничего подобного, и, собственно, сдает Пандуру.
— Что ты против него имеешь? Он ведь пропащая душа, — бормочет Оберкофлер.
— Ты ведь с ним, с этой грязной свиньей, с этим господином бароном был на фронте, не так ли?
— Вовсе он никакой не барон! Его старик-отец, все промотавший и прокутивший, сделал ребенка какой-то деревенской девке. Пандура — байстрюк, незаконнорожденный!
— В самом деле? — произносит она и смотрит на Оберкофлера, злорадно улыбаясь.
Весной, — а было это весной сорок седьмого, что, впрочем, к делу не относится, — Обрекофлер на ступенях лестницы, ведущей к платформе городской электрички, нос к носу сталкивается со своей женой: она поднимается ему навстречу, блондинка, та самая светловолосая дамочка с Йозефштедтской! Его словно током ударило. Он протягивает к ней руку, но она отшатывается в сторону. Она ведет за руку ребенка, девочку, и вовсе не намерена останавливаться.
— Ирена! Ты меня не узнаешь?
— Чего тебе надо? — отвечает она и смотрит ему прямо в глаза дерзким и холодным взглядом. Одета с иголочки, косметика идеальная. Дорогое платье. Последнее, что он замечает, когда она скрывается в толпе прохожих, так это круглую шляпку-котелок у нее на голове: по сезону на шляпке воздушная белая вуаль, обсыпанная рисунком из маленьких синих фиалок.
Однажды утром Пандура заявляет Оберкофлеру, что намерен съехать с квартиры. Он сыт по горло! Он решения не переменит, хотя Обрекофлер со слезами на глазах умоляет его остаться.
Пандура с бутылкой рома в руке ухмыляется в ответ:
— Вот увидишь… Что — вот увидишь?!
Оберкофлер отправляется к Штрнад за советом. Она гонит его прочь.
— Чего ты ко мне с этим приплелся? Ступай домой и решай все сам.
Тело его нашли на кухне. На столе — старая газета в пятнах, он, возможно, читал ее напоследок. Рядом свидетельство о гражданстве, крест на шейной ленте. Оберкофлер всегда был аккуратистом. Сам он, или то, что от него осталось, лежит, подогнув колени, перед газовой плитой, словно перед реликварием или дароносицей в церкви, голова засунута в духовку.
Глава 2
В прекрасном городе Клагенфурте в одном из доходных домов для небогатого люда, стоящем на широкой улице, что ведет из центра на восток, помимо других обитателей, в одной из квартир первого этажа проживала рабочая семья. Семья домовладельца, состоявшая к тому времени всего-навсего из пожилой, но все еще крепкой его вдовы и ее взрослого сына, занимала второй этаж.
К горному хребту Караванке с австрийской стороны полукругом примыкает обширная долина, занимаемая озером Вёртерзее, изрезанным множеством бухт и бухточек. На белых известковых склонах гор с резко очерченными синими тенями выделяются бурые и зеленые пятна лесных массивов.
В центре длинный гребень холма из пористой породы, частично заросший лесом, частично используемый словенскими крестьянами в сельскохозяйственных целях, с него вниз устремляется речушка, ложе которой вытянулось как по струнке.
Рабочая семья состояла из отца, матери и маленького сына, которого звали Альфредом. Едва ли не с младенческого возраста мальчишка обнаружил особые таланты: к примеру, он запоминал все торговые вывески, когда его по широкой улице вели в центр города. Он умел и другое: аккуратно разложить на полу покрытые ржавчиной железные кольца, закрывавшие отверстие в кухонной плите, а потом тютелька в тютельку вставить их на прежнее место. Эти скромные навыки были отмечены его близкими, особенно гордилась им мать, считавшая, что ребенка ждет большое будущее.
