Но вернемся несколько назад. Ветер перемен подул сразу после смерти Сталина — в тот же 1953 год расстреляли его ближайшего помощника Лаврентия Берию. Хотя к таким расстрелам страна уже привыкла, но все же это был знак. А тут Генсек впервые в советской истории начал ездить по заграницам. Ведь Сталин дальше Кремля и своих дач, как правило, никуда не выезжал. А когда в 1955 году в Неву с дружественным визитом вошла группа английских военных кораблей, казалось, что весь мир перевернулся. Иностранцы (!) гуляли по ленинградским улицам.
Из лагерей стали выпускать политзаключенных.
XX съезд партии весной 1956 года с разоблачением сталинских преступлений окончательно вселил в сердца граждан надежду на скорое светлое будущее, на то, что реформы пойдут и дальше. Люди вдруг почувствовали себя свободными, чего власть никак не могла допустить. Было дано резкое торможение, и реформы круто остановились. Тем более, что те условия, которые породили культ личности, вообще не критиковались.
Толпа зевак вокруг английских моряков на улицах Ленинграда. 1955 г.
Английские военные корабли на Неве. Ленинград. 1955 г.
Однако если джинн свободы вышел из бутылки, его очень трудно загнать туда обратно, что и показало кровавое подавление венгерской революции под руководством маршала Жукова и посла СССР в Венгрии тов. Андропова.
Советские люди сразу все поняли, но инерция духа свободы еще сохранялась в них вплоть до падения Хрущева, а встречное движение сил коммунистической реакции и вызывало те драматические коллизии, которыми так была богата хрущевская эпоха.
Вот на этом эмоционально-идеологическом фоне и открылась выставка Пикассо. До этого мы знали только социалистический реализм для советского искусства и просто реализм для всего другого искусства. Все остальное было раскритиковано, запрещено и изъято из экспозиций и печатных изданий. Запрещен был даже импрессионизм. А тут вдруг кубизм!!! Это же почти абстракционизм! Враждебное и реакционное течение! Продукт разлагающейся культуры Запада.
Вероятно, впервые в истории Эрмитажа народ валом повалил в музей. Как и положено в таких заведениях, там была книга отзывов. Ее мгновенно заполнили взбудораженные таким событием посетители выставки. Выложили вторую. Она тоже стала быстро заполняться. Отзывы делились примерно 50 на 50. Половина — возмущенных, половина — восторженных. Как правило, на каждый гневный отзыв следовало возражение защитника нового искусства. Шла заочная дискуссия, но допустить в советском обществе любую дискуссию было нельзя: ведь на все вопросы партия уже дала ответы и обсуждать тут совершенно нечего. Книга отзывов была убрана, тем более, что там появились высказывания, явно не согласные с линией партии, а куда их денешь? Вырывать страницы нельзя — они пронумерованы, но и оставлять нельзя.
Возмущенные посетители выставки требовали возможности высказаться. Тогда администрация музея поставила доску объявлений, положила папку бумаги с кнопками, и нам было предложено помещать свои отзывы на этой доске. Здесь уже было можно регулировать общественное мнение — можно убирать нежелательные записи.
Накопившийся в людях за годы коммунистического правления пар искал выхода. И вот на этой доске появилось объявление, что 14 декабря в Публичной библиотеке на Фонтанке в таком-то часу состоится обсуждение выставки Пикассо.
Дальнейшие события я описываю со слов моего друга и одноклассника, уже упоминавшегося Юрия Вдовина. Я лично там не был, а он там был, «мед-пиво пил». Каково это «пиво», мы сейчас узнаем.
В Публичной библиотеке, видимо, испугались, сказали, что ничего не знают, и никого туда не пустили. Тогда собравшиеся люди решили пойти на площадь Искусств и провести там обсуждение выставки прямо в сквере, на месте нынешнего памятника Пушкину. Туда пришло человек 50—100. Постояли, поговорили, повыступали вполне мирно, выражая свой восторг самим фактом открытия такой выставки. Рядом стоял милиционер и внимательно слушал, но ничего антисоветского сказано не было и никто собравшихся не тронул — ведь это была импровизация, и коммунисты были еще не готовы к этому «несанкционированному собранию». Всем понравилась свобода мыслеизъявления, и было решено прийти сюда еще раз через неделю и продолжить обсуждение.
Через неделю… вся площадь была плотно окружена сотрудниками милиции. Впрочем, никого не задерживали, и свободно пропускали всех желающих внутрь площади. Люди при виде такого пристального внимания милиции потеряли желание что-либо говорить. Никто не выступал. Некоторые попробовали было уйти, но… не тут-то было. Никого не выпускали. У всех на выходе проверяли документы и записывали. У кого не было паспортов, уводили в автобус для установления личности. Спрятаться никому не удалось.
Прошло несколько дней. К Юрию Вдовину пришла перепуганная дворничиха и вручила ему повестку из милиции.
Беседу с ним вели в отдельном кабинете два не назвавших себя сотрудника в штатском. Юре доходчиво и ясно объяснили, что он участвовал в антисоветском сборище, что совершенно недопустимо для сознательного советского гражданина. Надо покаяться и загладить свою вину перед Родиной. Бедный Юра пытался доказать, что ни одного антисоветского слова на площади Искусств он не слышал, но ему не поверили. Спросили, кто из знакомых там был еще — он никого не выдал. Показали список лиц, особо интересовавших органы. Была там и фамилия «стиляги» Валентина Тихоненко, о котором я уже говорил. К счастью, на площади его не было, а то бы, наверное, загремел куда надо. Ведь, по их мнению, от длинных волос до Пикассо — один шаг, а дальше уже прямая измена Родине! Что там американские шпионы и диверсанты! Самым страшным врагом «в краю непуганых идиотов» был Валентин Тихоненко.
Во второй части беседы Юре предложили подписать уже заготовленную бумагу, где он обязуется сотрудничать с компетентными органами и доносить им о всех известных ему антисоветских проявлениях. Вдовин категорически отказался. Если надо, он и так все расскажет, а подписывать и брать обязательства не будет. Не помогли и угрозы: терять ему было особенно нечего — он был простым заводским рабочим. Можно, конечно, уволить с работы, но кто тогда будет работать? На заводах постоянно не хватало рабочих рук.
— Ну смотрите, товарищ Вдовин, мы вам это еще припомним.
Тов. Суслов выступает на предвыборном собрании избирателей. Ленинград. 1966 г.
И припомнили. Вскоре он пошел служить в армию и там проявил свой независимый, свободолюбивый характер. Замполит, накладывая ему взыскание за армейские прегрешения, сказал, что ему также все известно о его антисоветских похождениях на гражданке. Вот так! Всего-то, что он сделал: пришел на площадь послушать, что говорят люди о кубизме, сам не сказал ни единого слова, а уже враг народа!
