– Теперь займемся словесными ассоциациями. Я произношу слово, а вы в ответ говорите первое, какое придет в голову, не задумываясь. Самое первое.
– Хорошо, – Джеффри облизал губы. Это все равно что защищать калитку от Альфа Гоувера.
– Отец.
– Исповедник.
– Мать.
– Настоятельница.
– Мальчик.
– С-пальчик.
– Дитя.
– Природы.
– Вы не могли бы делать короткие паузы перед?..
– Вы вроде сказали, что этого нельзя.
– Сказал, но вы просто завершаете словесные клише. А мне нужно знать, какую картину или чувство пробуждает в вас слово.
– Ладно.
– Еврей.
– Избранники. Библия.
– Только одно слово. Франция.
– Очертания на карте.
– Попробуем еще раз. Одно слово. Франция.
– Луара.
– Утрата.
– Смерть.
– Победа.
– Крикет.
– Секс.
– Похоть.
– Думаю, довольно. У вас есть девушка?
– Нет. Я же в армии. Мы женщин почти не видим.
– А до войны?
– В школе, где я преподавал, женщин не было. Только прислуга, но их набирали из приюта для душевнобольных. В университете я приглашал девушек-землячек на балы нашего колледжа.
– Вы с кем-нибудь из них спали?
– Нет. Нет, это были девушки другого сорта.
– Сильное ли у вас либидо?
– Не знаю. Смотря что считать нормой. Девушки мне вообще-то нравятся.
– У вас возникали когда-либо гомосексуальные чувства? Например, в армии?
Джеффри, вспомнив потных «мушкетеров», подавил смешок.
– Там тоже люди другого сорта.
Доктор Сэмюэлс откинулся в кресле.
– Попав за границу, вы можете увидеть такое, чего не видели никогда. То, чего никто из нас не видел. Мы не знаем. Вы могли бы назвать себя устойчивым человеком?
– Да, думаю, мог бы.
– Когда вы в последний раз плакали?
Джеффри надолго задумался, потом покачал головой.
– Не помню. Наверное, лет в девять, в десять.
– Вы не испытываете дискомфорта наедине с собой? Есть у вас внутренние ресурсы? Мысленные?
– Надеюсь, что есть.
– Вы единственный ребенок в семье?
– Да.
Сэмюэлс встал.
– Беседа окончена. У меня больше нет вопросов.
– Господи, Тальбот, ты должен пристроить меня к этим французским делам, – сказал Трембат, выслушав тем же вечером рассказ Джеффри.
– Посмотрю, может, и получится. Правда, твой французский, сколько помню, не так уж хорош.
– Тебе-то откуда знать? Мы же учились на разных курсах.
– У нас была пара общих занятий по разговорной практике со старой мадам, как ее, – когда ваш преподаватель заболел, помнишь?
– Смутно, – ответил Трембат. И погладил усы – он отпустил их с тех пор, как получил офицерское звание. – Может, дашь мне пару уроков, а? Ну, чтобы освежить мой французский. Мне отчаянно хочется делом заняться. Я свихнусь, если просижу в этой дыре еще немного.
Впрочем, до приказа о назначении Джеффри у них остался единственный вечер, который они посвятили пластинкам Шарля Трене.
– Выучить французский проще всего, подражая кому-нибудь, – сказал Джеффри. – Как будто ты играешь на сцене. Я всегда стараюсь изобразить моего деда, garagiste[6]из Клермона. Замечательный был старый чудак.
– Вот оно, – сказал Трембат, – то самое. Произнося garagiste и Clermont, ты глотаешь r. У тебя кадык аж под верхнюю пуговицу уползает. Но, однако же, не забывай, Тальбот, я не имел удовольствия знать твоего деда.
– Ладно, тогда представь себе, что ты – Шарль Трене.
Когда с оформлением документов было покончено, Джеффри вернулся в Лондон. Он испытывал смутное желание попрощаться с «мушкетерами», но уже в поезде признался себе, что на его сентиментальную преданность полк взаимностью не отвечал. Возможно, думал Джеффри, настанет день, когда «мушкетерам» повезет, их отправят в Северную Африку, – и какое крещение огнем получат они там, в песках Туниса? Даже сомневаться нечего, будут сидеть в резерве, охраняя армейское снаряжение в каком-нибудь алжирском порту.
При последнем собеседовании к мистеру Грину присоединился человек по фамилии Доулиш, понравившийся Джеффри куда меньше. Грин вполне мог быть прогрессивным управляющим какой-нибудь семейной компании; а от этого Доулиша исходило что-то лживое и жестокое. Он словно явился из какой-то другой, давней секретной службы: в его глазах читался многолетний опыт холодного расчета. Джеффри легко представил себе, как Доулиш, ни на миг не задумавшись, отрекается от попавшего в беду агента: «Тальбот? Никогда о таком не слышал».
– Психиатр дал вам великолепную характеристику, – говорил Грин. – Высший балл. Небольшая неприятность, которая приключилась с вами в Норфолке, для нас значения не имеет. Я бы даже назвал ее вашим преимуществом. В нашем деле образцовые пехотинцы ни к чему. Многие наши рекруты – и вовсе иностранцы. Большинство – из штатских. Нам требуются люди неприкаянные, не нашедшие себе места в обычной жизни. Понимаете?
Джеффри всегда полагал, что сильнее всего в нем развито качество прямо противоположное: способность потихоньку приспосабливаться к чему угодно. Но, чувствуя, как Доулиш сверлит его взглядом сквозь очки в роговой оправе, решил, что лучше промолчать.
– К подготовке приступите немедленно, – сообщил мистер Грин. – Учебные курсы резидентов возле Брокенхерста, в Нью-Форесте. Там и будете жить. Вот проездные документы.
По пути в Саутгемптон Джеффри заглянул к родителям и с удивлением увидел, что мать подстригает жасмин, разросшийся у дома. Прежде она терпеть не могла возиться с садом, считая это английской причудой, и с неодобрением наблюдала за сражениями мужа с газонокосилкой. Во Франции трава росла сама по себе.
Отец Джеффри в обеденный перерыв приходил домой, и семья обедала за столом в саду. Миссис Тальбот приготовила молодые кабачки из собственного огорода и подала к ним вчерашний рис. Получилось на удивление вкусно, хоть отец и ворчал, что не следует есть «тыковки», пока те не созрели.
– А в полковой столовой прилично кормят? – спросил он.
– Вполне. Кухня – гордость полка. – Джеффри опустил на стол стакан с пивом. – Мне нужно вам кое-что сказать. Я перехожу в другие войска.
