В первую же неделю в Канжи я встретил крестьянина, привезшего больного ребенка на осле за двадцать километров по обочине Шоссе № 3. Я спросил его, рад ли он, что добрался до Канжи и медицинского комплекса. Незачем было и спрашивать. Он удивился моему вопросу и просто сказал: “Wi!” В районе имелись и другие клиники и больницы, но ни одна не была хорошо оснащена, а в некоторых были просто антисанитарные условия. И везде больные должны были платить за лекарства и даже за резиновые перчатки для осмотра. Среди жителей Центрального плато мало кто мог платить за что-либо вообще. В “Занми Ласанте” с пациентов брали небольшую плату, примерно восемьдесят американских центов. На этом настаивали гаитянские коллеги Фармера. Фармер не спорил, хотя и был медицинским директором. Вместо этого – как я понял позднее, таков был его стиль – он просто перевернул правило. Восемьдесят центов причиталось с каждого пациента, кроме женщин и детей, кроме крайне бедных и тяжелобольных. Так что все должны были платить, кроме, в общем-то, всех. И принимали всех без исключения, это было правило Фармера.
Наверное, не меньше миллиона крестьян обращались в “Занми Ласанте”. На данный момент в ее сфере обслуживания жили около ста тысяч. В комплексе работали семьдесят человек медперсонала. Некоторые больные проходили огромные расстояния. Правда, как измерить расстояние в стране с разрушенными дорогами и деревнями, где проложены только пешеходные тропы? Люди шли из Порт-о-Пренса и с южного полуострова Гаити, из городков вдоль границы с Доминиканской Республикой, где говорят по-испански. Большинство же добирались с Центрального плато на стареньких перегруженных грузовиках, курсировавших по Шоссе № 3. Многие приходили пешком или приезжали на ослах. Время от времени можно было увидеть, как кровать с больным на матрасе приплывала к воротам, поддерживаемая четырьмя носильщиками по углам.
И в “Занми Ласанте” иногда случалась путаница с рецептами, иногда не было лекарства в аптеке, иногда лаборанты теряли образцы. Семь врачей работали в комплексе, среди них были и не очень компетентные. Весь персонал составляли гаитяне, а медицинское образование в Гаити в лучшем случае посредственное. Но “Занми Ласанте” построила школы и дома, санитарные станции, наладила водоснабжение на территории своего округа. Детям делали прививки, улучшили питание. Смертность детей в возрасте до года снизилась. Были запущены разные программы: по обучению женщин грамоте и по профилактике СПИДа. В округе передача ВИЧ-вируса от матери к ребенку была снижена до 4 %, что вдвое ниже, чем в США. Несколько лет назад в Гаити случилась вспышка брюшного тифа, устойчивого к обычным лекарствам. “Занми Ласанте” заказала дорогие и эффективные антибиотики, провела обеззараживание воды, и вспышка была остановлена по всему Центральному плато. По-прежнему в целом в Гаити от туберкулеза умирает больше людей, чем от других болезней, но на территории обслуживания “Занми Ласанте” с 1988 года от него не умер никто.
Деньги для “Занми Ласанте” поступали через маленькую благотворительную организацию под названием “Партнеры во имя здоровья” (Partners In Health), основанную Фармером и управляемую из Бостона. Счета по американским меркам были невелики. Фармер и его команда общественных медработников лечили больных туберкулезом по месту жительства, в их домишках. Лечение одного больного без осложнений стоило от 150 до 200 долларов.
В США такое лечение проводится в стационаре и стоит от 15 до 20 тысяч долларов.
Больница, в которой я лечусь в Массачусетсе, обслуживает 175 тысяч больных в год, ее годовой бюджет составляет 60 миллионов долларов. В 1999 году “Занми Ласанте” потратила 1,5 миллиона на лечение примерно такого же количества больных в медицинском центре и на дому. Половина этой суммы была получена в виде пожертвованных лекарств. Собственно деньги иногда поступали из грантов, но больше из частных пожертвований. Самые большие вложения были сделаны Томом Уайтом, бизнесменом из Бостона, который жертвовал миллионы и миллионы в течение нескольких лет. Фармер тоже давал деньги, но не мог точно сказать сколько.
Постепенно я узнавал детали и факты жизненного пути Фармера, и они не казались мне очень уж необычными, пока я не составил общую картину. В 1993 году фонд Макартуров дал ему один из так называемых грантов для гениев, в данном случае в размере 220 тысяч долларов. Фармер отдал всю сумму “Партнерам во имя здоровья” для создания научного подразделения под названием Институт здоровья и социальной справедливости. В Гарварде и Бригеме он зарабатывал около 125 тысяч в год, но не видел ни зарплатных чеков, ни довольно скудных гонораров и авторских отчислений за лекции и книги. Бухгалтер в головном офисе ПВИЗ обналичивала его чеки, чтобы оплачивать его счета плюс ипотеку за дом его матери. Все, что оставалось, шло в фонд. Однажды в 1999 году Фармер попытался что-то оплатить своей картой, но оказалось, что кредитный лимит уже исчерпан. Он позвонил бухгалтеру, и она сказала ему: “Радость моя, ты уникальный трудоголик-банкрот”.
Раньше, будучи холостяком, во время работы в Бостоне Фармер жил в подвале здания “Партнеров во имя здоровья”. Четыре года назад он женился на гаитянке Диди Бертран. Сначала он не видел нужды менять место проживания, но, когда в 1998 году у них родилась дочь, жена настояла на переезде. Их новым жильем стала квартира при Гарварде, в которой они, правда, появлялись нечасто. В момент описываемых мною событий Диди вместе с двухлетней дочкой находилась в Париже, где завершала собственное образование – она училась на антрополога. Друзья говорили Фармеру, что он должен проводить больше времени с семьей. “Но у меня же нет пациентов в Париже”, – отвечал он. Хотя по семье явно скучал. Когда я был у него в Гаити, он звонил своим из комнаты со спутниковым телефоном по меньшей мере раз в день. Теоретически он проводил четыре месяца в Бостоне и остальное время в Канжи, но фактически эти промежутки были разрезаны на куски постоянными разъездами по местам, где, в отличие от Парижа, пациенты у него имелись. Несколько лет назад авиакомпания American Airlines пригласила его в клуб “миллионеров” по счету налетанных миль. С тех пор он налетал уже два миллиона.
Единственное жилище, которое Фармер мог хотя бы с натяжкой назвать своим домом, – маленький домик в Канжи, прилепившийся к отвесной скале через дорогу от медицинского комплекса. Это был несколько измененный гаитянский ti kay, улучшенная копия крестьянской хижины с металлической крышей и цементным полом. Отличие заключалось в наличии ванной комнаты, хоть и без горячей воды. Заглядывая к Фармеру, я часто отмечал, что кровать выглядит так, будто к ней и не подходили. Он сказал мне, что ночью спит по четыре часа, но позже сознался: – Я не могу спать. Всегда кому-то нужна помощь. Я не могу к этому спокойно относиться.
Недосыпание, никаких инвестиций, семья далеко, даже горячей воды нет. Как-то вечером, через несколько дней после моего прибытия в Канжи, я спросил его, какое же вознаграждение он получает за свою работу в столь трудных условиях. Он ответил:
– Если вы чем-то жертвуете сознательно, а не следуя на автомате каким-то правилам, логично предположить, что вы таким образом пытаетесь смягчить некий психологический дискомфорт. Вот, например, вы решили стать врачом для людей, лишенных всякой медицинской помощи. Это можно рассматривать как самопожертвование, но можно и как способ расправиться с двойными стандартами. – Немного изменившимся голосом, не сердито, но все же довольно резко, он продолжал: – Для меня двойной стандарт – продавать свои услуги в мире, где не все могут за них платить. Ты чувствуешь его потому, что невозможно его не чувствовать. Запятая.
