— Давно здесь?
— Давно… — Лёха помолчал и добавил — год уже.
— Привык?
— Нет, конечно. Воля дороже всего, ты знаешь.
Они разговорились.
Лёха был уже в курсе дела Одинцова.
— Не дрейфь, тебе много не дадут! — обнажил он прокуренные зубы. — Максимум месяца 3–4 попаришься, и будешь свободен, как птица!
— А ты? — Одинцов внимательно посмотрел сокамернику в глаза.
Тот вздохнул и, сложив руки на груди, с тоской посмотрел в окно:
— Мне еще долго здесь, — глухо сказал он, — скачок мы с корешем сделали на ювелирный магазин…
— Скачок? — приподнял брови Виктор.
— Ну да. Полгода с другом мыкались во Франции, перебивались случайными заработками. Виза давно истекла, попадали пару раз из-за этого в полицию.
— А почему назад не уехали? — наклонился вперед Одинцов.
— А что там делать? Работы нет, денег тоже, никаких перспектив. Хотели получить здесь гражданство, наладить какой-нибудь бизнес, зажить как люди. Не получилось…
— И что?
— А! — Лёха махнул рукой с выражением безнадежности на лице. — Выпили с корешем, а были голодные при этом…ну и решили: или пан, или пропал!
— И грабанули ювелира?
— Точно так. В полночь подобрались к витрине, саданули по ней что есть мочи булыжником, впопыхах собрали рыжевьё с брюликами и, — ходу!
— А как попали то?
— Попал я один. Сигнализация заверещала, а недалеко патруль их разъезжал. Мы машину увидели и решили — драпаем в разные стороны! Мне не повезло — полицаи за мной погнались. А кореш в метро нырнул и ушел. Теперь, по слухам, магазин большой открыл в Москве…
Одинцов лег на постель и задумался.
В камере наступило молчание.
— Вот так брат, мне еще здесь два года трубить, — ухмыльнулся Лёха, — но одна надежда есть…
— Какая?
— Когда вернусь в Москву, думаю, что друг мой честно поделится, он ведь уговаривал меня на скачок.
— А родные есть у тебя?
— Нет. Родители умерли. А жена, сказали, узнав, что я в тюрьме, ушла жить к другому.
Суд вынес Одинцову приговор: три месяца тюрьмы.
Адвокат, прикрепленный по закону, вел защиту с постоянным выражением брезгливости на холеном лице. Видимо, ему и раньше приходилось участвовать в подобных процессах, где обвиняемыми были иностранцы. Его лощеное лицо часто передергивала гримаса недоумения: именно в те моменты, когда речь заходила о причинах развязанной Одинцовым драке, было видно, как трудно даются французу слова защиты.
Обвинение настаивало на сроке в полгода. В небольшом зале суда, куда Одинцова привозили два раза, присутствовали несколько человек.
Едва войдя в зал на первое заседание, Виктор сразу увидел высокую фигуру Василия Петровича, рядом с ним стояла невероятной красоты молодая девушка лет двадцати.
Ее большие карие глаза прелестно сочетались с каштанового цвета густыми волосами, спадающими чуть ли не до пояса, небольшим вздернутым носиком, немного пухлыми губами. И в лице ее, всей стройной фигуре — от самой макушки до маленьких туфель-лодочек присутствовало то неуловимое обаяние, которое сразу заставляет мужчин непроизвольно «сделать стойку», дабы чем-то понравиться такой женщине.
С первых слов судьи, невысокого пожилого француза с непроницаемым лицом, Виктор понял, что эта девушка будет здесь переводчиком.
В момент зачитывания протоколов дела Одинцов внезапно увидел, как в один момент в спокойно — усталых глазах судьи вспыхнул интерес. Он попросил дать ему бумагу оргкомитета и итоговую турнирную таблицу соревнования в Торси.
Внимательно прочитав их, судья громко хмыкнул:
— C'est injustement!
— Это несправедливо! — с улыбкой на лице перевела девушка.
Адвокат обвиняемого бросил на неё презрительный взгляд.
Он не любил эмигрантов.
Моллимард в течение часа задумчиво поглаживал свои кудрявые волосы и бросал частые взоры в сторону переводчицы. Когда судья спросил его о претензиях к обвиняемому, местная шахматная «звезда» снова завела песню о засилье иностранцев в их родной Франции.
На этот раз долго разглагольствовать ему не дали:
— Assez! — брезгливо поморщился судья.
— Достаточно! — в тон ему воскликнула девушка.
Моллимард осекся на полуслове и замолк, бросив обиженный взгляд в сторону возвышения в центре зала.
К концу заседания стало душно, по его лицу покатились капельки пота, смывая слой грима, скрывавший внушительный синяк на лице француза. Девушка, на которую пялился «Дуремар», старательно сдерживала смех, и лишь теперь, не выдержав, прыснула в ладошку и виновато опустила глаза.
Когда Василий Петрович, подведя переводчицу вплотную к Виктору, знакомил их, необыкновенно — сладкий, неведомый ранее, холодок предчувствия пробежал внутри Одинцова.
— Simone! — протянула маленькую ладошку девушка.
— Виктор — немного смущенно пробормотал он.
«Симона! Вот это имечко! Но она почему-то не похожа на многих француженок… Вяленые воблы, затянутые в узкие юбки, с холодно-непроницаемыми взглядами. В ней есть что-то живое, даже озорное… Кто же она по крови, интересно?» — эти мысли мгновенно пронеслись в голове Виктора, когда он смотрел на переводчицу.
— Détention trois mois! — молоток судьи с грохотом обрушился на деревянную подставку.
— К заключению сроком на три месяца! — перевела Симона.
Обвинитель, высокий, полный француз, пожал плечами и чуть поморщился. Потом, с безразличным лицом сложил бумаги в черную папку и вышел из-за своего стола.
К нему подошел Василий Петрович и что-то сказал. Француз снова пожал плечами и, промолвив несколько фраз, удалился.
Бросив недовольно-прощальные взгляды на своего обидчика, вслед за ним покинули зал Моллимард и оба полицейских.
— Спасибо Вам! — повернулся Одинцов к переводчице.
— Не за что, Виктор, — улыбнулась Симона, сделав необычное ударение в русском имени, — это была сегодня моя работа!
— Обычная, или только на два дня?
— Иногда я работаю переводчицей. Когда меня просят хорошие люди — ее глаза с любопытством разглядывали высокую фигуру москвича, словно она, отрешившись от своей роли на суде, впервые увидела перед собой этого человека.
— А постоянно?
— Я вообще то компьютерный программист, — просто ответила Симона, оглядываясь на подошедшего Василия Петровича.
— Ну что, Витя, здесь вроде обошлось минимальными потерями! — воскликнул он. — А у меня есть для тебя три новости…
