Конечно же, он понимал, что довольно резко выделяется из общей массы.
На нем ведь были белый галстук и фрак, черные лакированные туфли на ногах; а длинный плащ, накидка из котикового меха и трость с золотым набалдашником лежали на столе. Он догадывался, какую штуку отколол, явившись в этот паб, но это мало его заботило. Подав знак бармену, чтобы тот выставил счет, заказал последнюю пинту, после которой определенно собирался пойти домой. Засунув под пепельницу двадцать фунтов стерлингов, мужчина вновь погрузился в свои мрачные мысли.
Часть этих раздумий была вызвана обычной скукой, которую проклятые французы именуют ennui. Он чах так быстро, что едва удивился бы, если однажды утром проснулся и увидел на лице вместо щетины плесень.
— Огоньку не найдется, папаша? — внезапно проговорил кто-то совсем рядом. Он обернулся, чтобы рассмотреть незнакомца. Их было трое. Кожаные куртки, бритые головы, массивные черные бутсы. Все трое уставились на него с ухмылочками на своих бледных лицах. Они смотрели задиристо.
Он даже не заметил, как они пришли.
— Вообще-то найдется, — сказал мужчина, выудив из кармана старинную золотую зажигалку «Данхилл». Он откинул крышку и дал прикурить ухмыляющемуся скинхеду, на губах которого подрагивала сигаретка. В глазах того поблескивали сумасшедшие искры. Чего бы он ни принял, эта «дурь» его определенно «вставляла».
— Благодарю, — сказал юнец. Судя по всему, у него были светлые волосы, но едва проступившая на лысом черепе щетина имела ядовито-зеленый оттенок.
— Кури на здоровье, — отозвался мужчина и, убрав зажигалку в карман, вернулся к выпивке.
— Мы с моими дружками, — продолжил задира, — очень тобой заинтересовались.
— Правда? Уверяю вас, во мне нет ничего интересного.
— Да? А мои дружки и я подумали было, уж не голубой ли ты часом?
— Голубой? — переспросил мужчина, поставив на стол свою пинту, и перевел взгляд на землистое лицо и наглый оскал гнилых зубов.
— Да, чертов педик, — дерзко бросил юнец, хотя что-то во взгляде сидящего мужчины заставило его отступить на шаг.
Ухоженные пальцы резко сжали мочки скинхеда с продетыми в них кольцами.
— Голубой? — улыбчиво повторил мужчина, скручивая стиснутые мочки парня. — А я думал, голубые — это ребята, которые носят кольца в ушах и красят волосы.
Услышав это, двое его угрюмых товарищей засмеялись, а щеки юнца порозовели от злобы.
— Рад был встрече с вами, друзья, — сказал англичанин, отпуская уши парня. Он встал, поднял плащ и накинул его на плечи. Затем надел цилиндр, взял в руки трость и направился к выходу.
— Че? — разъяренно произнес парень с зелеными волосами, преграждая ему путь.
— А че? — сказал в ответ джентльмен, искусно подражая тону юнца.
— Че ты вякнул? Как ты назвал меня?..
— Убирайся с дороги, — произнес мужчина. — Живо.
— Ну давай, покажи, что ты можешь, — наседал зеленоволосый, — давай, врежь мне!
— С удовольствием, — ответил человек и с такой скоростью обрушил твердое, как сталь, ребро ладони на правое плечо парня, что тот, казалось, почувствовал резкую боль еще до того, как рука успела опуститься.
— Господи! — завопил раненый парень, отшатнувшись назад. Его лопатка как-то неестественно провисла. — Черт тебя возьми, ты сломал мне… сломал мне…
— Ключицу, — подсказал англичанин.
Парень споткнулся о табуретку и упал на пол.
Мужчина переступил лежащего, продолжая свой путь к выходу.
— Спокойной ночи, — сказал он, коснувшись шляпы, и вышел на опустевшую улицу. Кругом никого.
Он дошел до угла и встал у фонарного столба, вынув бронзовый портсигар. Закурил, ожидая звука шагов сзади. Ждать пришлось недолго. Он дал им приблизиться метра на два и обернулся, глядя в глаза хулиганам. Зеленоволосый держался за сломанную ключицу, его лицо было перекошено от ярости.
— А, мои новые друзья, — сказал англичанин, мило улыбнувшись. — Я ждал вас. Ну, кто хочет быть первым? Ты? Ты? А может, все сразу?
Он дождался, пока один из них пошел в наступление, и тогда атаковал. На него нахлынули эмоции, и он неосознанно радовался этому.
Первым делом он разбил двоим носы, затем кинулся на третьего. Его правая нога молниеносно вырвалась вперед, словно разогретый поршень. Он вошел в контакт, послышался хруст малой берцовой кости, затем треск более глубокой большой берцовой. Увы, этого оказалось достаточно, чтобы весь их боевой настрой улетучился мгновенно, поэтому ему ничего не оставалось, как сразу идти домой. Начался дождь, промозглый, холодный дождь. Мужчина снял шляпу и с наслаждением подставил лицо под град леденящих капель. Когда он добрался до своего дома по улице площадь Бельграв, Пелхэм отворил дверь, взяв шляпу и трость.
— Святые небеса! — воскликнул пожилой слуга, когда мужчина снял плащ, под которым оказалась заляпанная кровью рубашка. — Что случилось, милорд?
— Кровь из носа пошла, — ответил мужчина, поднимаясь по широкой лестнице. — Из двух носов, если быть точным.
Через десять минут он уже лежал в постели, жаждая сна и близости американки Виктории Свит, в которую, как ему казалось, влюбился до беспамятства.
Спустя пару часов осовелый англичанин с одинаковым недоверием смотрел то на звонящий у кровати телефон, то на часы.
— Черт возьми, — выругался мужчина и поднял трубку. — Да? — спросил он, совершенно не заботясь о вежливом тоне. Господи, кому понадобилось будить человека, когда на часах еще и четверти пятого нет?
— Привет, — прозвучал в трубке хриплый гортанный голос, слишком жизнерадостный для столь неподходящего часа.
— Боже милостивый, — проговорил он, зевая. Перед этим он спал глубоким сном. Сон был вполне приятным — Вики начала уже раздеваться — и в этот-то самый момент прозвенел злополучный телефон.
— Нет, это не Боже, но почти угадал. Это новый госсекретарь. Первый день на работе!
— У тебя есть хоть малейшее представление о том, который здесь час?
— Ты, кажется, расстроен?
— Можно быть откровенным?
— О, не сходи с ума. Я звоню не для того, чтобы пофлиртовать, хотя сегодня я счастлива, как никогда. Разговор чисто о деле.
Англичанин, окончательно проснувшись, оперся о пирамиду больших подушек в изголовье кровати. В высокие окна его спальни барабанили капли дождя, смешанные с мокрым снегом. От пламени горящих дров, которое теплым отблеском играло на сводах потолка, когда он ложился, теперь остались лишь редкие угольки, и прохлада с сыростью начали вползать в его величественную опочивальню.
Он до подбородка укрылся одеялом, зажав телефонную трубку между скулой и плечом. Близился рассвет еще одного сырого январского дня в Лондоне. Он стал вялым, он скучал. Его конечности, разум, все клетки тела как-то обмякли и обленились.
