Один человек, испугавшись ночного экскаваторного ковша, просто так плавающего в пустоте между деревьями, неожиданно обучился собачьему языку. Облаяв зыбкий, даже не вполне чугунный, а какой-то кисломолочный, будто из детских чашечных пенок связанный ковш, человек почувствовал себя намного лучше – новый язык облегчил набухшую невыразимыми суждениями чашу его мозга. До дому он добрался почти без проблем, не считая кратковременной встречи с желтым автомобилем, до краев набитым испорченным желе (это был автомобиль-утопленник, такие иногда в душную, мгновенную ночь солнцестояния бродят городскими улицами в поисках новых, вертикальных, маршрутов). «Ты думаешь, я ничего не вижу? Ты думаешь, я ничего не понимаю?» – закричал человек в его зеленоватые, похожие на огурцовые аквариумы фары, но вышло лишь: «Гав-гав, гав, гав-гав-гав-гав-гав!» И страх – если в этом душевном мельтешении было что-то от страха – тотчас же превратился в бранный, дурно пахнущий пар, отскакивающий от зубов с каменным лепетом будто специальной машинкой стоматолог бурит желтый ротовой известняк. Буду ли я лаять, когда вернусь домой, вот вопрос, подумал человек. Дома некого бояться, вспомнил он: жена как утренняя пресса мягкой трубочкой течет сквозь сумеречный стрекот типографий; хвостатый ребенок Лилия Викторовна спит внутри жены бумажным осиным гнездом родственная кому-то мама Валаама видит во сне звезду Полынь; в медленной мертвой петле почтового ящика корчится письмо-революционер (был приказ всех повесить); в холодильнике дремлют чьи-то будущие внуки, отбывающие финальные аккорды наказания перерождением тушеными овощами А если я даже рядом с близкими буду лаять вместо того, чтобы произносить нормальные слова, подумал человек, что же это будет? С другой стороны, подумал он, уже входя в подъезд, это не катастрофа, зато собака умеет любить как никто.
Но что-то никакой любви ни к кому он не чувствовал. Поднимаясь по лестнице, он подумал о том, что положение вещей как-то можно было бы поправить, если бы все люди разом вдруг решили сменить свои имена на что-нибудь более подходящее – например, на Виктор. Но как можно уговорить сразу всех сменить имена? Продолжительным лаем? И прямо на пороге человек зашелся продолжительным лаем. Это был единственный раз в его жизни, когда он наконец-то высказал все, что думает о мироустройстве. Потом ему открыла жена и сказала: «Ты чё?», а он ответил: «Да ничё, это просто плохой перевод».
Семейное торжество
Тогда грабители вскрыли диван и вынули изнутри бильярдный шар, обложенный ватой.
Вату они затолкали друг другу в уши, чтобы не слышать, как тетка орет на кухне.
Она орала, потому что ей на лицо положили горячий утюг и нитку бирюзы, чтобы мельтешила синева перед глазами и не сильно жгло.
Но это им так казалось, а на самом деле она орала: «Не развинчивайте шар, пожалуйста!»
Там она хранила самое главное.
Грабители развинтили шар. Там, внутри, было неосуществившееся бывшее будущее тетки: маленькая новорожденная девочка в розовом одеяльце, молодой любовник Викентий Замолотный, диплом о высшем образовании, фотоальбом о поездке всех троих (точнее, четверых – вместе с дипломом) в Венецию, автомобиль «Ока», новенький, практически нетронутый, с одной-единственной длинной продольной царапиной – гвоздем поцарапал какой-то неродившийся мальчишка: трепетная дёготная капля, не позволившая идиллическому набору кануть в разряд мифических универсалий, но и недостаточная для осуществления бывшего будущего.
Грабители сказали: «О, ну мы закрасим царапину, это максимум сто баксов».
Тетка радостно заорала из кухни: «Я сама дам вам сто баксов!» Но грабители ничего не услышали: взяли розовое одеяльце, сели в «Оку» и уехали, прихватив с собой молодого любовника Викентия Замолотного. «Привет, парни, – сказал им Викентий, появившись из шара. – Вы мне нравитесь, я уеду с вами, вы поможете мне осуществиться». Парни были не против: им в банду как раз требовался третий, помоложе. Возможно, их пленили усы Викентия: ни у одного из грабителей не росло таких пышных усов.
«Вот так и появилась она на свет», – добавляет тетка и улыбается маленьким ртом. У нее был ожог половины лица, и рот остался маленький, будто расплавленный. В день рождения нашей с Мариной племянницы она всегда рассказывает эту историю о чуде, осуществившемся столь неожиданным образом.
Племянница нарядилась танком и с милитаристским стрекотом ползает под столом. Через год ей идти в школу. Говорят, она сама себе строит эту школу где-то в подвале дома, и уже туда, между прочим, очередь.
Марина – мой злой близнец; после этой традиционной истории про шар она всегда спрашивает у тетки, слышно ли было что-нибудь от Викентия, не мог же он уехать с бандой этих чертовых демиургов просто так, навсегда. Еще она едким голосом просит показать диплом: мол, два года назад это был диплом МАИ, потом уже диплом РГГУ, а теперь что, любопытно.
Я – ее добрый близнец. Я ненавижу несправедливость, цинизм, холодную змеиную бирюзу (Марина ее практически не снимает: даже под душем стоит, обмотавшись жидкими, напряженными камнями, и смотрит зло: шторку задерни-то!), грубоватую непосредственность и беседы о текучести высших образований. Я провожу по телу Марины гвоздем – чтобы получилась длинная продольная царапина, – а когда она перестает орать, прошу тетку принести фотоальбом и показать фотографии той самой поездки в Венецию.
Там каждый год появляются какие-то новые фотографии, и меня это очень радует: значит, ее прошлое будущее продолжает осуществляться. Значит, все работает. А когда все работает, можно и отдохнуть.
И я беру Марину за руку, и мы уходим домой – спать.
Эпистолярный метемпсихоз. Коммуникация невозможна
Мысли с самого начала были какие-то нехорошие: мы с Ли договаривались, что будем писать друг другу письма; мы и писали поначалу, а потом Ли уехал заниматься раскопками на древней потусторонне-польской границе, выкопал там какой-то чугунный шар, шар взорвался, превратив границу в разверстые приветливые воротца, и письма писать стало сложнее. «Вообще, возможно, с письмами придется завязать», – думала я, завязнув по колено в кровавом болоте – в него превратились пространство, которое он исследовал, время, которое стало до ледяной тошноты свободным, и собственно исследователь, обернувшийся жирноватым паром и смешавшийся с дождем.
Вначале мы не могли определиться с адресом. Потом мы не могли определиться с носителем информации – бумажные письма не доходили, электронные шли прямиком в прошлое (мне уже несколько раз снился собственный растрепанный подросток, понуро вынимающий сам себя из петли: неприлично самоубиваться горем, до которого фиг доживешь в четырнадцатилетнем-то возрасте), посылки доходили исключительно родственникам, причем в травмирующей версии (флакончик мокрого пепла и инструкция – куда поехать, где рассеять, как звали), телеграмма превращалась в истекающего кровью голубя, визжащим снарядом влетающего в форточку и мечущегося по комнате, оставляя на стенах и потолке хаотичные алые письмена: «привет, тчк, добрался нормально, тчк, кормят так себе, впр, уфх, жчщ».
