Дальше разговор (согласно докладу ректора, протоиерея Ивана Христофоровича Пичеты педагогическому совету семинарии) шел так:
«Озадаченный преподаватель ответил: „какие следует“. Тогда Гапон сказал: „если вы мне не выставите 4 и я не попаду в первый разряд, то погублю и себя и вас“. Когда преподаватель сообщил мне о дерзкой выходке Гапона, я не счел нужным входить с ним ни в какие объяснения, но дал заметить в присутствии всего класса, что неблаговидные поступки и грубые выходки не останутся без должного взыскания. Я надеялся, что он загладит свою вину и, сознавшись в грубости и дерзости, извинится пред г. Щегловым. Но что-же он сделал? 7-го мая, в день экзамена по догматическому богословию, мне принесли от него письмо, в котором извещает, что „к сожалению не могу сегодня держать экзамен по догматике вследствие разстройства и физических и душевных сил“. Однако на все последующие экзамены он являлся и не обнаруживал болезненного вида; не показался он таковым и на экзамене по догматическому богословию, который произведен был ему в моем присутствии и который оказался только удовлетворительным. В промежутке между экзаменами он спрашивал меня, какие ему годовые баллы будут выставлены по догматическому и нравственному богословию, и просил, чтобы я „помирил его с г. Щегловым“, который якобы неправильно понял его слова, не заключавшие в себе никакой угрозы. Я поговорил серьезно с Гапоном о неблаговидности его поведения и сказал ему, что он сам должен позаботиться о испрошении прощения у оскорбленного им преподавателя, но он не постеснялся сказать мне, что ему самолюбие не позволяет это сделать. Был ли Гапон у г. Щеглова и в какой форме извинялся — я не знаю; знаю только, что он не имеет расположения к духовному званию и домогается первого разряда для поступления в Томский университет».
Поведение Гапона в ходе этой истории кажется странно инфантильным: словно ему не 23, а в лучшем случае 15 лет.
Запись в журнале учебного комитета Духовной академии от 14 июля 1898 года вносит в сюжет дополнительные краски. Пичету возмутило, в числе прочего, то, что письмо ему было написано не по форме: пропущено обращение «его высокопреподобию», подписано «уважающий Вас Ваш воспитанник и сын» вместо «Вашего высокопреподобия нижайший послушник». Такое презрение к формально-ритуальной стороне дела было присуще Гапону и в его зрелой жизни. Но сейчас оно усугубило раздражение начальства.
Не сумев договориться с семинарским начальством, Гапон написал письмо епископу Полтавскому Илариону.
Иларион (в миру Иван Ефимович Юшенов) был личностью весьма примечательной. Священником он был смолоду, а монашество принял поздно, почти пятидесяти лет, овдовев и потеряв двоих детей. В течение восьми лет он был настоятелем Киево-Печерской лавры. В 1893 году ему уже было под семьдесят.
Иларион Юшенов считался (и действительно был) человеком, близким к обер-прокурору Святейшего синода Константину Петровичу Победоносцеву. Но трудно представить себе более разных людей.
Обер-прокурор, наставник и советник двух последних императоров, сухощавый, некрасивый, странный, но по-своему величественный человек, похожий на старую птицу (знаменитые блоковские «совиные крыла» порождены зрительной ассоциацией), воплощал строгую и печальную охранительную мудрость. За его утопическим стремлением «подморозить Россию» (в том числе и через ограничение доступа к образованию для представителей низших классов) лежало выстраданное презрение к человеческой суете — но и к самому человеку тоже.
Иларион же Полтавский отличался простотой в обхождении, доброжелательностью, практической энергией (когда дело касалось благотворительных проектов), незаносчивостью, терпимостью. Как вспоминает журналист Д. М. Иваненко, «подготовляя осуществление какого-нибудь общественного начинания, епископ Иларион привлекал и призывал принять участие и содействовать ему в хлопотах и заботах решительно всех, без различия национальностей, вероисповедания, сословия, общественного и иного положения. И потому на подготовительных организационных собраниях, обыкновенно в архиерейских покоях, среди собравшихся можно было видеть, кроме православных, и евреев, католиков, лютеран, — не говоря уже о том, что рядом с генеральским мундиром и шелковой рясой часто сидела рабочая поддевка, пиджак и скромная ряса деревенского диакона. Всех Владыка встречал самолично, с одинаковым приветом и благодушием».
Он часто присутствовал на экзаменах в семинарии. По словам того же Иваненко, «одно присутствие Владыки, затем его манеры — все действовало необыкновенно ободряюще и успокаивающе на отвечающих — а уж щедрее Епископа Илариона никто не ставил баллов, — по его оценке все отвечали на пять и редко кто, в самом худшем случае, срезывался на четверку». Таким образом познакомился он, видно, и с Гапоном.
В письме епископу Георгий чистосердечно признается, что принимать священнический сан не хочет, а собирается действительно поступать на медицинский факультет Томского университета и уже предпринял к тому некие шаги.
Иларион написал Пичете записку с просьбой проявить снисхождение к пылкому юноше. Два купца (у которых Гапон, может быть, был репетитором) тоже ходили просить за него — тщетно. Пичета был непреклонен. С мыслью о поступлении в университет пришлось распроститься — по крайней мере на время.
А если бы мечты юноши осуществились? Представим себе на мгновение доктора Гапона. Наверняка он не затерялся бы в истории, может, даже сыграл бы какую-то важную роль. Но она была бы совершенно иной.
ОТЕЦ ГЕОРГИЙ
Гапон остался в Полтаве и устроился статистиком в земство. Служба скромнейшая, но по критериям и правилам интеллигентского сословия достойная: все равно что прапорщик или подпоручик в армии. Разумеется, знакомство со статистическими данными еще больше уверило его в народных страданиях. Подрабатывал он частными уроками — и все собирался, коли с первым разрядом в семинарии вышла такая незадача, сдать экстерном на гимназический аттестат. Это практиковалось очень широко — многие молодые люди, окончившие обычное городское или земское училище или, к примеру, хедер (еврейскую традиционную школу), позанимавшись пару лет, успешно сдавали экзамен. А уж человеку, фактически имевшему полное среднее образование, казалось бы, это не должно было составить труда. Но дело так и не сдвинулось с места, а тем временем личные обстоятельства молодого Георгия Аполлоновича изменились — вполне предсказуемым и тривиальным образом.
«Дочь одного из состоятельных полтавцев, в доме которого я давал уроки, была дружна с одной хохлушкой, дочерью местного купца. Она окончила гимназию, была очень умна от природы, красива, мила, хорошо воспитана. Я сразу обратил на нее внимание, и постепенно мы сходились все ближе и ближе на почве взаимных занятий и желания служить народу…»
Родители девушки, однако, встретили ее нового друга очень нелюбезно. А как в купеческой семье могли отнестись к этакому потенциальному жениху — без профессии, без прочного заработка, с перспективой шестилетнего студенчества — и то лишь по сдаче экзамена на аттестат?
Но девушка, умная от природы, без труда сумела внушить влюбленному молодому человеку, что в роли священника он сможет служить народу еще гораздо лучше, чем в качестве врача, а его идейные разногласия с церковью не имеют никакого значения, поскольку «идеал служения человечеству» выше любых догматов и обрядов.
