Ознакомительная версия. Доступно 3 страниц из 13
«Мысль семейная» и русская интеллигенция
Как явствует из воспоминаний Э. Миндлина, на пьесу ополчились журналисты всех видов и мастей. «Это была даже не критика, это был поток грязной брани с вкраплениями грубых политических обвинений – сотни больших и малых рецензий в журналах, газетах, иногда по нескольку в день» [13, с. 106]. Обратим внимание, что кампания по закрытию пьесы началась не среди советских чиновников. Ее инициаторы – литераторы, собратья Булгакова по перу.
Что же так возмутило критиков, требовавших от государственных структур, от Советской власти немедленно убрать спектакль из репертуара, наказать и автора, и режиссера И. Судакова? Тот буквально горел постановкой, готов был во втором актерском составе играть многие мужские роли на случай болезни артистов Н. Хмелева (Алексей Турбин), Б. Добронравова (Мышлаевский), М. Яншина (Лариосик), М. Прудкина (Шервинский), И. Кудрявцева (Николка)… Что вызвало столь резкую, непримиримую реакцию?
Ведь счастливы были и театр, и зрители. Театр – потому, что выпала радость поставить наконец по-настоящему современную пьесу. Зрители – потому, что в «Днях Турбиных» говорилось о национальной трагедии, о глубоком общественном разломе, коснувшемся очень многих образованных, интеллигентных семей, все это показывалось открыто, явно, при свете рампы. Литература и театр в России всегда становились рупором общественных идей, читатели и зрители привыкли находить в книгах и спектаклях разрешение своих насущных жизненных вопросов.
Ответ парадоксален. Во-первых, революции, террору, смене власти, борьбе идеологий Булгаков противопоставил то, что благодаря прозе Льва Толстого в русской литературе называется «мыслью семейной». Символом незыблемости родного дома стали в «Белой гвардии» обычные вещи: «…в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос… и еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. <…> У абажура дремлите, читайте – пусть воет вьюга, – ждите, пока к вам придут» [1, с. 71]. Читая эти строки, обязательно вспомнишь о свете отцовской лампы под священным абажуром…
Дело не только в том, что Турбины изо всех сил держатся друг за друга и любят родных до самозабвения. Дело в том, что у них есть корни. Не только родственные, но и культурные. А это раздражало тех, у кого таких корней не имелось. «Герои… с пониманием относились к стремлению большевиков сменить изживший себя строй и ни в какой мере не пытались его удержать; но пренебрежение вечными устоями жизни воспринималось ими как катастрофа с тяжелейшими последствиями для страны» [10, с. 123].
Во-вторых, герои Булгакова – потомственные интеллигенты. Можно как угодно относиться к интеллигенции, ругать ее за мягкотелость, за раздвоенность и нечеткость взглядов на жизнь, за любовь к долгим разговорам вместо дела, а можно уважать за то, что интеллигенты всегда ставили вопросы относительно устройства жизни и готовы были, как ни крути, хранить верность своим убеждениям – когда же приходилось от них отказываться, шли к этому мучительно, болея всей душой. Идея уважения к другому человеку, внимание к его внутренней жизни, умение ставить его интересы выше собственных и делать больше, чем нужно тебе самому, – это ведь тоже черты интеллигентного человека. Таковы булгаковские Турбины.
В письме Советскому правительству, написанному много позже, в 1930 г., Булгаков обозначил главную тему своей прозы как «Изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране» [10, с. 123]. Еще М. С. Салтыков-Щедрин говорил: «Не будь интеллигенции, мы не имели бы понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе» [10, с. 123]. «При этом Б<улгаков> имел в виду рядовую массу врачей, преподавателей, студентов, средний армейский состав и др<угих> людей, отвечающих за состояние „образа человеческого“ на деле» [10, с. 123].
«Булгакову его герои дороги, потому что честны – и в заблуждениях своих, и в прозрении. Потому что – люди долга… Потому что готовы быть с Россией в бедах ее и испытаниях» [14, с. 121, 122]. Глубинная художественная правда пьесы в том, что Булгаков без публицистики, без пафоса, без прямого морализаторства показывал: при всех положительных чертах Турбиных, их доброте, душевности, благородстве, патриотизме, то дело, которому они служили, исторически обречено. За Белой армией нет правды, нет будущего.
«Но в то время этого в пьесе не замечали. Не видели» [9, с. 166].
Писатель и драматург Всеволод Иванов 25 ноября 1926 г. писал М. Горькому в Сорренто: «„Белую гвардию“(поскольку роман увидел свет раньше театральной постановки, постольку литераторы по привычке называли пьесу так же, как прозаическую основу. – В.К.) разрешили. Я полагаю, пройдет она месяца три, а потом ее снимут. Пьеса бередит совесть, а это жестоко. И хорошо ли, не знаю. Естественно, что коммунисты Булгакова не любят. Да и то сказать, – если я на войне убил отца, а мне будут каждый день твердить об этом, приятно ли это?» [10, с. 123, 124]. Находились люди, видевшие в «Днях Турбиных» апофеоз мещанства.
В одном Иванов ошибся: спектакль продержался три года, а не три месяца.
Травля
Среди тех, кто последовательно отвергал роман, пьесу и спектакль, был нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, человек, казалось бы, образованный и культурный. В 1927 г. Булгаков даже вышел из Московского общества драматических писателей и композиторов (МОДПиК) в знак протеста против позиции его председателя А. В. Луначарского, воспрепятствовавшего постановке пьесы во время гастролей МХАТа во Франции [6].
Но Луначарский был не единственным. В то время среди видных московских журналистов значился Александр Робертович Орлинский. Он-то и возглавил травлю Булгакова. В своей рецензии Орлинский писал, что пьеса – «политическая демонстрация, в которой автор симпатизирует отбросам Белой гвардии» [15], и на полном серьезе призывал современников к походу против спектакля.
В первые десятилетия Советской власти было принято проводить общественные диспуты по разным поводам. Предметом обсуждения могло стать что угодно. Диспуты проходили на любой общественной площадке. Булгакова часто приглашали, но ходил он сравнительно редко. Так, однажды он посетил диспут в здании театра Всеволода Мейерхольда на Триумфальной площади (ныне площадь Маяковского). Стоило автору появиться в зале, он сразу был узнан (вероятно, поклонников Орлинского его обычная изысканная манера одеваться раздражила чрезвычайно) и из зала послышались крики: «На сцену его!»
«По-видимому, не сомневались, что Булгаков пришел каяться и бить себя кулаками в грудь. Ожидать этого могли только те, кто не знал Михаила Афанасьевича.
Преисполненный собственного достоинства, с высоко поднятой головой, он медленно взошел по мосткам на сцену. За столом президиума сидели участники диспута, и среди них готовый к атаке Орлинский. <…>
Наконец предоставили слово автору „Дней Турбиных“. Булгаков начал с полемики, утверждал, что Орлинский пишет об эпохе Турбиных, не зная этой эпохи, рассказал о своих взаимоотношениях с МХАТом. И неожиданно закончил тем, ради чего он, собственно, и пришел на диспут.
Ознакомительная версия. Доступно 3 страниц из 13
