Но наконец мы перестаем обращать внимание на различия листьев, и они до осени сливаются в один неразрывный и скромный зеленый полог, лишь подчеркивающий более яркие и броские объекты. Нет ничего скучнее дерева в полной листве.
Весной пятидесятого года жизни господина Натаниэля Шантеклера посетила первая подлинная тревога. Она касалась его единственного сына, двенадцатилетнего Ранульфа.
В том году господин Натаниэль был впервые избран на высочайший государственный пост — мэра Луда и Высокого сенешаля Доримара.
По положению он являлся президентом Сената и Верховным судьей коллегии. В соответствии с Конституцией, принятой когда-то революционерами, он нес ответственность за безопасность и оборону страны в случае нападения с суши или моря; он обязан был следить за тем, чтобы должным образом вершилось правосудие и распределялось богатство страны; уделять свое время всякому, пусть и незаметному гражданину, в случае наличия у того какой-нибудь жалобы.
На самом деле — если не считать председательства в Судебной коллегии — обязанности его были не более обременительны, чем приветливое и достойное председательство в уютном и избранном клубе, каковым на деле теперь являлся Сенат. Можно было поспорить о том, приносит ли его деятельность какую-либо пользу, однако обязанности его были многочисленны и отнимали столько времени, что порой он забывал о подводных течениях в собственном доме.
Ранульф всегда был сонным и довольно нежным дитятей, несколько недоразвитым для своего возраста. Лет до семи изводил свою мать, когда, играя в саду, обращался к воображаемому компаньону. Еще он любил говорить несуразицу (по понятиям, принятым в Луде, достаточно непристойную) — о золотых чашах и белых как снег дамах, доящих лазурных коров, и о звонких уздечках, бряцающих по ночам. Впрочем, все дети склонны к подобным шалостям, но с возрастом это проходит, поэтому никто на эти шалости не обращает внимания.
Потом, когда мальчик стал старше, внезапная смерть юной судомойки произвела на него такое впечатление, что он два дня не прикасался к еде и, лежа в постели, никак не мог унять дрожь. Когда потрясенная и встревоженная мать (отец в то время отъехал по делу в морской порт) попыталась утешить его, напомнив, что он не испытывал особой привязанности к служанке, Ранульф раздраженно выкрикнул:
— Нет, нет, дело не в ней… а в том, что с ней произошло!
С годами Ранульф становился более нормальным. Тем не менее той весной его учитель явился к его матери Календуле, чтобы пожаловаться на невнимание, которое проявлял ее сын на занятиях, а также на внезапные и неблагоразумные порывы страстей.
— По правде говоря, мэм, по-моему, ваш сын нездоров, — заметил учитель.
И Календула послала за добрым старым семейным доктором, который сказал, что с Ранульфом не случилось ничего плохого, если не считать излишнего горячения крови, которое не так уж редко приключается весной, и прописал ему побеги бурачника в вине.
— Лучшего лекарства для ленивых школяров я не знаю, — подмигнув, он дернул Ранульфа за ухо, добавив, что в июне ему можно будет давать отвар лепестков дамасской розы, чтобы закончить курс лечения.
Однако побеги бурачника не помогли, Ранульф не стал более внимательным на уроках; и Календула уже без всяких намеков со стороны преподавателя поняла, что мальчик не в себе. Больше всего ее встревожило то усилие, с которым он явным образом пытался заставить себя сколько-нибудь реагировать на окружающее. Например, если она предлагала ему добавку за обедом, вместо того, чтобы сказать «да» или «нет», он стискивал кулаки, на лбу выступали капельки пота.
Мать и Ранульф никогда не испытывали друг к другу подлинной привязанности (она всегда предпочитала сыну дочку Прунеллу), и Календула понимала, что если просто спросит у него, в чем дело, то ничего не услышит в ответ, поэтому она обратилась к великой союзнице и наперснице Ранульфа, старой нянюшке своего мужа Натаниэля, мистрис Хэмпен.
Хэмпи, как звали ее в доме, прослужила семейству Шантеклер почти пятьдесят лет, практически с самого дня рождения Натаниэля, и теперь звалась домоправительницей, хотя обязанностей у нее почти не было — разве что хранить ключи от кладовок и чинить постельное белье.
Эта умная и здоровая старая селянка была наделена удивительным даром — умением занимать детей. Она не только знала все смешные детские истории Доримара (у Ранульфа любимой была история о паре честолюбивых очков, мечтавших пристроиться на носу того человечка, который живет на Луне, и в тщетных попытках добиться поставленной цели то и дело соскакивавших с носа своего законного и несчастливого обладателя), Хэмпи также была прекрасным товарищем в играх и, оставаясь в своем кресле, умела проявлять якобы неподдельный интерес к маневрам армии оловянных солдатиков или движениям марионеток. Более того, в ее уютной комнатке каждый предмет, пересекавший ее порог, с точки зрения Ранульфа, превращался в игрушку: страусиное яйцо, подвешенное к потолку на малиновом шнурке, крохотные восковые фигурки его деда и бабки на доске у трубы, старая прялка с колесом и даже пустые катушки, из которых получались великолепные деревянные солдатики, а также горшки с вареньем, выстроившиеся в очередь за ярлыком, все они предоставляли великолепные возможности для игры; даже огонь в ее очаге, казалось, мурлычит более умиротворенно, чем в других печках дома, и в его раскаленной красной сердцевине рождаются весьма приятные картинки.
Итак, с некоторой застенчивостью (ибо Хэмпи была остра на язык и всегда видела в своей госпоже юную и глупую нарушительницу порядков) дама Календула сообщила няне, что Ранульф ее беспокоит. Хэмпи бросила на нее резкий взгляд сквозь очки и, оттопырив губу, сухо произнесла:
— Долго же вам пришлось, мэм, потрудиться, чтобы заметить это.
Однако когда Календула попыталась выяснить у няни, что та думает по поводу происходящего, Хэмпи лишь загадочно покачала головой и пробормотала, что, мол, снявши голову, по волосам не плачут, чем меньше говорить, тем больше пользы для дела.
Когда же вконец озадаченная Календула поднялась, чтобы уйти, старуха пронзительным голосом воскликнула:
— Только, мэм, запомните — ни слова об этом господину! Он не любит волноваться. Точь-в-точь как его отец. Моя старая госпожа частенько говаривала мне: «Смотри, Полли, не проговорись господину. Он терпеть не может никаких волнений». Да, все Шантеклеры на редкость чувствительны.
— А вот у Виталиев буйволиная шкура, — неожиданно закончила она.
Календула, однако, пока не собиралась заводить разговор на эту тему с Натаниэлем. По собственному опыту знала, что малейшее беспокойство делало его безмерно раздражительным, была ли тому причиной особая чувствительность Шантеклеров или какая другая.
Сам же господин Натаниэль ничего не замечал. Большую часть времени проводил в Сенате и Счетной палате; его интерес к жизни других людей на домочадцев не распространялся.
Что касается его отношения к Ранульфу, следует откровенно признать, что господин Натаниэль видел в нем скорее семейную реликвию, чем сына. На деле он бессознательно помещал его в ту же самую категорию, что и хрустальный кубок, с помощью которого отец герцога Обри окрестил первый построенный Шантеклерами корабль, или меч, которым другой его предок помогал сбросить герцога Обри с престола — предметы, на которые он глядел крайне редко и так же редко вспоминал, хотя утрата хоть одного из них повергла бы его в крайнее огорчение и даже гнев.
