Жгите церкви к всем чертям!
Жгите церкви к всем чертям!
Жгите церкви к всем чертям!
Жгите церкви к всем чертям!
Неожиданно успокоенный сим откровением, Билко поставил песню еще раз, потом протопал на кухню – проверить кастрюлю – и ради эксперимента по пути присосался к бычку. Опять, блядь, потух. Он прикурил от горелки и выключил газ. Должно быть, готовчинский. Спустив рукава, он накрыл кастрюлю какой-то уж слишком не подходящей крышкой, а затем, с косяком во рту, со слезящимися от дыма глазами, он вылил в раковину грязную от дезинфектора воду. Она была цвета куриного супа и пахла больничным сортиром, но ебать всех чертей, подумал он, заглянувши в кастрюлю, когда пар рассеялся – трюк-то в натуре охуительно удался!
* * *
Дэб и вся ее кодла тоже смотрели телик. Похмелье ее как рукой сняло, и она учинила бурную активность, вспомнив, КАКИЕ фотокопии она наделала вчера в колледже. Она спиздила книжку об Остине Османе Спэре из тамошней библиотеки, так как решила, что его зарисовки автоматических духов были охуенно круты. Она увеличила один из них во много раз на библиотечном фотокопере, так что наружу вылезло около пятидесяти листов бумаги – будто гигантская ебаная мозаика – и они с Тиш потеряли примерно час жизни на то, чтоб их склеить и повесить а стену; это был пиздец какой медленный процесс. Картина была похожа на безликого монстра, восстающего из Геенны, и надо сказать, очень круто смотрелась, оттеняя софу. Когда они кончили маяться этой дурью, Тиш пошла в магазин, Сэл пошла в ванну, а Дэб пошла докурить последнюю штуку «Черного Собрания».
– Ебаный в рот! Смотри, чо творится, – сказала Сэл, войдя в комнату и одной рукой грубо ткнув в телевизор, а другой рукой нежно гладя свой свежевыстиранный ирокез. Она заржала, надевая свои охуенные бусы из странных рунических четок с черепом птицы посередине, которые обнаружила в прошлом году, собирая грибы:
– Ни хуя это ни лоялисты-раскольники! Это ж просто «Псы Тора» какие-то, да?
– Да уж, блядь, – захихикала Дэб. Только она собралась скорчить морду в духе Влада Варгстрома, как дверь открылась.
– Чо за хуйня? – спросила Тиш, входя внутрь с какой-то растворимой лапшой.
Сэл издала особый замученный вздох, означавший обычно «подруга-сука-не-тормози»:
– Северная, ебать ее в рот, Ирландия, вот чо…
– Не… – ответила Тиш, – в смысле я это, чо, ну я знаю чо там такое. Не. В смысле это вот чо за хуйня? На пороге валяется, чуть не запнулась.
Она положила на стол картонную коробку. Та была вся обмотана скотчем, а на крышке красным маркером было написано: «ДЭБ – ОТ ЕЕ ОБОЖАТЕЛЯ».
– У нас, блядь, вроде не Валентинов день, а? – пробормотала Дэб, – Чо ж там такое, в натуре?
Она прильнула к окну, чтоб проверить – может тот, кто это принес, все еще там ошивается. На долю секунды ей показалось, что какая-то тень улепетывает вдаль по аллее на заднем дворе, но было слишком темно.
– Ну, блядь, открывай уже, Дэб! – в фальшивом изнеможении спели Сэл и Тиш хором.
– Ну, блядь, а почему бы и нет?
Она содрала весь скотч и чуть-чуть повозившись, справилась с крышкой. На мгновение она отпрянула в ужасе, но потом снова взглянула на странно изящный предмет внутри.
– Ебать всех чертей, ну разве ж не красота? – закричала она, доставая предмет из коробки.
– Ааааааааа! – завизжала Тиш, – он чо, настоящий, а?
– Йо! Как мило! – промурлыкала Дэб, – Эт, должно быть, от Пита. Эти, как их, ну, «Сестры» его – у них все песни про такую херню. Чо, как считаете, может нам поставить его на эту, блядь, как ее, на каминную полку?
– Круто, – сказали Тиш и Сэл в унисон. – Йо, это круто, йо. – И они слегка нервно пронаблюдали за тем, как Дэб смела в сторону всякую херь, чтоб очистить место, и аккуратно поставила череп над самым камином.
IV
Реджинальд С. Феллоуз был вдумчивым и слегка озабоченным преподобным отцом в духе благородной традиции вдумчивых и слегка озабоченных преподобных отцов, которую на протяженье столетий воспроизводила старая добрая Англиканская Церковь. Его красноватая физиономия и клочковатые волосы говорили о слишком, пожалуй, уж сильной любви к старой доброй Крови Христовой для человека его положения, и, может быть, думал он, запирая дверь ризницы в старом огромном Соборе, бывшем его обиталищем добрых лет тридцать, именно эта любовь и заставила так его вляпаться в это дерьмо. Он никак не мог взять в толк, почему вчера так ужасно отклонился от темы речи, заранее им сочиненной для ежегодного Епископского Обеда, разве что вправду вину нужно было валить на ослабшее с возрастом и чудовищным литражом сопротивление Бахусовым соблазнам.
И теперь, точно зная, что банда жующих гамбургеры газетных фотографов заняла дислокацию на лужайке перед входом в его домик рядом с Собором, он счел надежным убежищем сам Собор и прятался там. Они не дерзнуть войти сюда, он знал это. А учитывая, что дети его давным-давно выросли, а жена его жила во грехе с каким-то полным счастья и триппера баптистским священником Бог-знает-где, было весьма непохоже, что назойливые и шумные папарацци смогут здесь кого-либо серьезно обеспокоить.
Его собратья-священники оказали ему единодушную поддержку, и это чертовски много значило для Реджинальда С. Феллоуза.
Было, однако, странновато и жутко думать обо всех тех обычных преступниках, что точно так же искали убежища в стенах Собора за всю его тысячелетнюю историю. О грабителях и бандитах, хватавших здоровый медный дверной молоток, долбивших в двери Западного Крыла и требовавших своего Богом данного права на посещенье святилища; две недели бесстыдного объедания и обпивания Церкви, вытворение соответствующих их призванию гнусностей и, наконец, побег во Францию на каком-нибудь судне – все это входило в свое время в их обязательную программу. Господи Боже! – сказал сам себе Феллоуз, – как ужасно-то времена поменялись, раз теперь здесь вынужден прятаться Я. В заморских странах такое, конечно, случалось – в Восточной Европе до паденья Берлинской Стены, или в какой-нибудь из тех Богом проклятых адовых ям Латинской Америки – но ему никак не удавалось припомнить хоть одного английского епископа, который бы прятался в собственном Соборе с тех пор, как Томас Беккет однажды не попробовал провернуть это дело в Кентербери и не потерпел сокрушительное фиаско.
Феллоуз решил обратиться за помощью к тому единственному человеку, чьи советы спасали его на протяжении почти что всей жизни. Человеку, который всегда был готов оказать поддержку, и на мудрость которого в вопросах как великих, та и незначительных можно был полагаться, как ни на чью другую. Но когда он поднял в ризнице телефонную трубку и набрал номер чеширского дома престарелых, где его мать постепенно кончалась в тумане старческого маразма и довоенной поп-музыки, линия оказалась занятой. Чертово невезенье!
Он печально спустился по нефу, в который раз поражаясь царственной грации древних норманнских колонн, и бормоча под нос те слова, что навеки скрепили смертный приговор Томасу Беккету: «О кто меня избавит от сего святоши-баламута?»
