Я все точно рассчитала и вернулась как раз вовремя. Кэм сидела на своем старом диване-развалюхе и строчила в блокноте очередную убогую историю. Когда я влетела в комнату, Кэм вздрогнула, но сразу улыбнулась. У меня появилось какое-то странное чувство, как будто я по ней соскучилась, что ли. Я с разбегу плюхнулась рядом с ней на диван.
– Эй, Трейс, осторожнее! – сказала Кэм, когда снова села прямо. – Диван развалишь. И мне все кости переломаешь!
– Там половина пружин все равно давно сломаны.
– Слушай, я и не говорила, что живу в прекрасном дворце!
– Скорее в уродской хибаре.
Я встала и прошлась по комнате, пиная обшарпанную мебель.
– Трейси, прекрати! – резко сказала Кэм.
Ага! Решила дать мне отпор! Ну ничего, я и сама ей могу дать отпор. Еще и ноги об нее вытру.
Кэм заметила, что я расправила плечи, и сразу сникла:
– Трейси, пожалуйста, не начинай! У меня был тяжелый день. Помнишь, я столько времени работала над статьей?
– Не приняли?
– Поэтому я в унынии. И четвертая глава романа что-то не идет…
– А ты напиши такой роман, чтобы хорошо продавался! Динамичный!
Я махнула ногой, как будто исполняла прием карате. Я не задела Кэм, но она все-таки моргнула.
– И веселый!
Я запрыгала на месте.
– И побольше секса!
Я вильнула бедрами и похлопала ресницами.
– Да-да, – вздохнула Кэм.
– Вот увидишь, я, когда стану писательницей, сразу разбогатею! – Я заглянула в блокнот Кэм, там были набросаны какие-то отрывки. – Ну-у, я в сто раз больше могу написать! Вот сегодня столько страниц накатала, целую книгу практически!
– Это вы сочинение писали?
– Да нет… Ой-ой, осторожнее! – Это я просто сама для себя. – На перемене.
– Можно посмотреть?
– Нет!
Я не хотела, чтобы Кэм увидела мой фиолетовый блокнот. А то задумается еще, когда это я успела его купить. И где деньги взяла. Начнет снова проверять кошелек – а зачем нам еще один скандал?
– Понимаю, это личное. Ну хоть заглянуть-то можно?
– Ты прямо как наша Рвота Мешкли! Она нас заставила сочинение писать на автобиографическую тему, любопытство ее замучило. «Моя семья» и так далее…
Кэм сразу напряглась и о моей личной писанине забыла – чего я и добивалась!
– Говорит, чтобы я написала о своей приемной маме…
– А ты?
– А я написала о настоящей! Что она не может ко мне приехать, потому что снимается в Голливуде… Ну, ты знаешь.
– Да… Я знаю.
– А Рвота не поверила! Она меня высмеяла, при всех.
– Это ужасно!
– Ты-то мне веришь, Кэм? Насчет моей мамы?
Я внимательно за ней наблюдала.
– Ну-у… Я знаю, Трейси, что мама очень много для тебя значит.
– Ха! Ты считаешь, я все выдумала, так?
– Нет! Если… если ты сама считаешь, что все это правда.
– Конечно неправда! – заорала я. – Я сама все это сочинила! Дурацкие детские выдумки! Никакая она не актриса! А не приезжает, потому что ей нет до меня дела!
– Трейси, этого мы не знаем…
Кэм попробовала меня обнять, но я сбросила ее руку.
– Я знаю! Я ее столько лет не видела! Раньше, в детдоме, я ее все время ждала, ждала… Прямо как ненормальная. А она никогда не приедет! Ее кто-нибудь спросит: «Помнишь такую Трейси Бикер?» – так она, наверное, ответит: «Постойте, Трейси? Что-то смутно знакомое… Кто это, вообще?» Плевать ей на меня. И мне тоже плевать! Не нужна она мне!
Я сама не ожидала, что такое скажу. Кэм на меня уставилась во все глаза. А я на нее. В горле вдруг пересохло, и под веками защипало. Я чуть не заплакала… Только я никогда не плачу.
В глазах все расплывалось, и Кэм превратилась в какое-то неясное пятно. Я шагнула к ней, протягивая руки, как будто нащупывала дорогу в тумане.
И тут зазвонил телефон. Мы обе так и дернулись. Я проморгалась и сняла трубку. Кэм сказала – пусть звонит, но я так не могу.
Это звонила Илень-Мигрень. Она попросила позвать Кэм, что характерно. Она же мой соцработник! И речь шла обо мне, а она сначала Кэм все рассказала, а мне потом.
Ни за что в жизни не угадаете.
К ней обратилась моя мама.
Она хочет со мной встретиться!
Дома у Илень
На самом деле я пришла не домой к Илень, а на работу. Она постаралась навести там домашний уют. На стене разместила фотографии детей – где-то там и я есть. Илень взяла тот снимок, где я глаза скосила и язык высунула. На шкафчике с папками сидит точно такой же косоглазый медведь и пугает малюсенького сиреневого вислоухого кролика. На письменном столе у нее стоит открытка-валентинка. Я незаметно заглянула внутрь, там написано «Моей милой Крольчишке от Большого Медведя». Фу-у! Еще она держит в кабинете фотографию в рамочке, на фото жутко тощий тип в очочках. Видимо, это и есть Большой Медведь. Еще на стенах висят разные девизы, например: «Чтобы здесь работать, не обязательно быть психом, но это помогает». Еще стихи о старушке в лиловом и какое-то нудное рассуждение о том, что надо прислушиваться к своему внутреннему ребенку.
Нечего Илень заниматься своим внутренним ребенком. Я – ее внешний ребенок, и мне бывает жутко тяжело до нее докричаться, хоть надорвись от воплей.
– Трейси, успокойся! – сказала Илень.
– Не успокоюсь! – проорала я в ответ. – Я хочу увидеть маму! Я этого так долго ждала! Годы! Хочу увидеть маму, сейчас же!
– Криком ты ничего не добьешься, – заявила Илень. – Ты уже большая, должна понимать, что так дела не делаются.
– Да они вообще никак не делаются! Почему нельзя вот прямо сейчас увидеться с мамой?
– Потому что к встрече нужно подготовиться.
– Подготовиться? Я полжизни к ней готовлюсь! Готова давно, куда уж больше!
– В том-то и дело. Трейси, мы не хотим тебя слишком волновать.
– То есть сказать, что мама хочет со мной повидаться, а потом сообщить, что мне нельзя с ней встретиться, – это не значит волновать?!
